Чтение 113–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

по-особенному относился. Мне Бонч рассказывал.

В заключение Бабель, обладавший редкой памятью, наизусть процитировал
пушкинского пашу из "Путешествия в Арзрум":

"Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт - брат дервишу. Он не имеет
ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе,
о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и ему
поклоняются", - и, натянув одеяло на лысину, мой попутчик мечтательно
вздохнул: - Поэзия!.. Поэты!..

Голова у него была круглая. Нос маленький, мягкий.

- Вы чудак, Бабель.

- Почему?

- Да ведь в вашей прозе гораздо больше поэзии, чем во многих, очень
многих стихах... Ну, скажем, в стихах Асеева. И, право, не меньше, чем у
Маяковского. Даже во "Флейтепозвоночнике". А это его самая поэтическая вещь.

Бабель от удовольствия даже сел.

- Вы это серьезно, Мариенгоф?

- Абсолютно.

Действительно, я ему не льстил, так как никогда, к сожалению, не умел
этого делать. А ведь лесть, даже глупая, так облегчает жизнь!

- Вы, Бабель, прекрасный писатель!

Для меня самого эти слова явились совершенно неожиданными. Даже
прекрасному поэту Есенину я ни разу в жизни не сказал, что он прекрасный
поэт.

- Спокойной ночи, брат дервиша.

Исаак Бабель тоже умер в сталинской каторжной тюрьме.

* * *

А вот анекдот:

- Вам не нравится Бабель? - спросили маршала Буденного.

- Смотря какая бабель, - ответил он.

Я очень люблю хорошие анекдоты.

И еще:

Бабель был так умен, что всегда после встречи с ним, казалось бы, ничем
не примечательной, я легко понимал: "Да, именно этот человек мог написать
"Конармию", написать "Закат", написать своего Беню Крика".

* * *

Так же, как и после встречи с Шостаковичем - за покерным столом или за
стопкой водки в Келломяжском шалмане, или за именинным пирогом у нас, или за
пельменями у него - словом, всегда я мысленно говорил себе: Да, именно этот
человек мог написать "Леди Макбет", "Пятую симфонию", "Седьмую симфонию" и
т, д. ".

А ведь бывает и по-другому. Раза три-четыре мне довелось разговаривать с
одним очень знаменитым артистом (Хмелевым). И всякий раз была в разговоре
тема: театр, пьеса, музыка, художники, политика. Однако потом, на улице, я
разводил руками: "Неужели это тот самый человек, который так замечательно
играет и то, и то, и то. Играет, черт побери, с божественной глубиной
Толстого, с чеховской тонкостью, с дьявольским умом Горького?.. Вот
подишь-ты!.. А сам..."

И опять разводил руками: "Откуда бы?.. Ничего не понимаю!"

* * *

Вот я и доигрываю свою последнюю сцену. Если бы в наши дни вдруг люди
стали говорить таким же высоким слогом, как Шекспир, то через несколько
реплик, как мне думается, должен прозвучать следующий диалог:

Гораций. Покойной ночи, милый друг. Пусть ангелы баюкают твой сон.

Мариенгоф. Ха-ха - ангелы! (Умирает.)

После этого с барабанным боем входит Фортинбрас (то есть секретарь по
административной части Союза советских писателей). Потом - траурный марш
и... труп уносят.

Очень смешно. Правда?

* * *

Когда женщина по-настоящему курит - папироса торчит у нее в углу рта
гораздо профессиональней, чем у мужчины. Она глубже затягивается. И гораздо
энергичней выпускает дым из ноздрей.

В этом, конечно, нет разврата. Но мне кажется, что-то говорит о
развратности таких женщин. Они сидят, обычно закинув ногу на ногу, и на их
колено можно положить руку с большей уверенностью.

Во время короткого расцвета бывшего Михайловского театра

(вторая половина двадцатых годов) там пошла первая опера

Шостаковича "Нос". Замечательная опера. Острая, дерзкая, по-гоголевски
гротесковая и новая в каждой своей музыкальной фразе. Успех у "Носа" был
необычайный. Но у немногих. А "болото", как ему - болоту - и полагается,
отвратительно заквакало всем своим внушительным лягушачьим хором.

Очень долго после этого Шостакович повторял:

- Тот, кто враг "Носа", - мой враг.

Я понимал Дмитрия Дмитриевича.

И сегодня - на пороге старости - скажу, как в юности:

- Тот, кто враг моей "Бессмертной трилогии" (то есть "Романа без вранья",
"Моего века..." и вот этой книги), - тот мой враг.

Правда, покамест врагов у последних двух вещей совсем мало. Пожалуй, одна
Вера Федоровна Панова. Ведь читают по рукописи, и только избранные. Чаще
всего, разумеется, избранные мной.

Панова прочла как редактор "Ленинградского альманаха".

Не желая показать свою совершенно нормальную трусость в этой должности,
она предпочла прикинуться дурой.

А это ей трудно.

* * *

Мне думается, что уйти из жизни (так же, как уйти из гостей) гораздо
лучше несколько раньше, чем несколько позже, когда ты уже всем здорово
надоел.

* * *

Шаляпин на редкость тонко понимал литературу. Вот он прочел
"Артамоновых", и что ему особенно понравилось у Горького:

"Березки стоят выгнанными из леса".

Это и вправду великолепно!

* * *

Сегодня на Невском проспекте меня оштрафовали на пять рублей за переход
улицы по кривой линии.

Я, конечно, обозлился, как обозлится почти всякий человек, даже
справедливо оштрафованный.

Однако через минуту, к удивлению милиционера, я громко рассмеялся. Мне
вспомнился Анатолий Васильевич Луначарский. На том же Невском, на том же
переходе, неподалеку от Европейской гостиницы, его тоже оштрафовал постовой
милиционер, но почему-то на десятку. В те годы портреты Анатолия Васильевича
уже не выставлялись в витринах, и для молодого работника рабоче-крестьянской
милиции он был, судя по рыжему меху в плешинах на воротнике длинной шубы,
судя по пенсне, по бородке и животу, просто старым человеком из "бывших"
бар.

- Черт их знает, - сказал мне Луначарский, - только бессмысленно
раздражают народ! Надо же все-таки соображать хоть немного. А вот они без
соображения!..

Говоря "их" и "они", Анатолий Васильевич меньше всего думал о
милиционерах. В ту достопамятную эпоху для большевика с 1903 года и
бессменного при Ленине народного комиссара просвещения слово "они"
относилось к Сталину и его правительству, называвшемуся "соратниками".

* * *

Я собирался на бал в женский институт. Белые лайковые перчатки,
попахивающие бензином, лежали на столике рядом с блестящими, туго
накрахмаленными манжетами. Носовой платок уже был надушен. Тетя Нина до
сияния начистила плоские золотые пуговицы на моем двубортном черном мундире
с высоким красным воротником.

- Когда, дружок, ты был совсем маленький, - сказала тетя Нина, - и к вам
в дом приходил чужой человек, ты, шаркнув ножкой, сразу его спрашивал:
"Скажите, пожалуйста, сколько вам лет?"

- Дамам я тоже задавал этот глупый вопрос?

- Нет, дружок, дамы тогда тебя еще не интересовали.

О, это все было не так просто, как предполагала тетя Нина! Дело в том,
что дети начинают размышлять о жизни человека гораздо раньше, чем это думают
родители. В десять лет я говорил себе:

- Не хочу жить стариком. И не буду, не буду! Обязательно умру красивым. В
двадцать пять лет.

Тридцатилетние мужчины казались мне стариками.

Срок исчезновения из этого мира постепенно отодвигался.

Когда мне самому стукнуло четверть века, я уже заявлял приятелям:

- Дотяну до сорока пяти и баста! Пуля в лоб!..

У меня было брезгливое отношение к старости.