Чтение 114–й страницы книги ~Тигана~

В день совершения обряда Шелто разбудил ее очень рано. Она провела ночь
в одиночестве, как и подобает, а вечером принесла дары в храмы Адаона и
Мориан. Теперь Брандин старался, чтобы все видели, что он соблюдает обычаи
и обряды Ладони. Жрецы и жрицы в храмах просто из шкуры вон лезли,
стараясь выразить свою с ним солидарность. То, что она собиралась сделать,
сулило им власть, и они это знали.

Она спала недолго и неспокойно, и когда Шелто разбудил ее осторожным
прикосновением, стоя с кружкой горячего кава в руке, она почувствовала,
как последний ночной сон ускользает от нее. Закрыв глаза, проснувшись лишь
наполовину, она попыталась догнать его, и почувствовала, как сон уходит в
глубину по коридорам сознания. Она гналась за ним, пытаясь возродить
образ, который не хотел задержаться, а затем, в ту секунду, когда он уже
готов был померкнуть и исчезнуть, она вспомнила.

Дианора медленно села на постели, протянула руку за кружкой и взяла ее
обеими руками в поисках тепла. В комнате не было холодно, но теперь она
вспомнила, что это за день, и в ее сердце проник холод, который выходил за
рамки предчувствия и граничил с уверенностью.

Когда Дианора была еще маленькой девочкой, лет пяти от роду или немного
меньше, ей однажды ночью приснился сон, будто она тонет. Морская вода
смыкалась у нее над головой, и она видела, как приближается нечто темное,
какая-то ужасная фигура, чтобы утащить ее вниз, в лишенную света глубину.

Она проснулась с криком, задыхаясь, и заметалась по кровати, не
понимая, где находится.

А потом рядом оказалась мать, прижала Дианору к сердцу, шептала что-то,
баюкала ее, пока рыдания не утихли. Когда Дианора наконец подняла голову
от материнской груди, она увидела при свете свечей, что отец тоже здесь,
он стоял в дверях и держал на руках Баэрда. Брат тоже плакал, неожиданно
разбуженный ее криками в своей комнате по другую сторону коридора.

Отец улыбнулся и положил к ней на постель Баэрда, и все четверо долго
сидели среди ночи, а пламя свечей создавало вокруг них круг света, образуя
островок в темноте.

- Расскажи мне, - вспомнила она слова отца. Потом он показывал им
теневые фигурки на стене при помощи рук, и Баэрд успокоился и задремал, а
отец снова попросил ее: - Расскажи мне свой сон, дорогая.

"Расскажи мне свой сон, дорогая". На Кьяре, почти тридцать лет спустя,
Дианора почувствовала боль потери, будто все это было недавно. Дни, недели
назад, совсем недавно. Она вспомнила, как мать сделала знак, отводящий
беду, чтобы разрушить реальность этого сна и отвести от нее прочь.

На следующее утро, перед тем как открыть студию и начать дневную
работу, Саэвар повел обоих детей мимо бухты и дворцовых ворот на юг вдоль
берега и начал учить их плавать в мелкой бухте, защищенной от волн и
западного ветра. Дианора ожидала, что будет бояться, когда поняла, куда
они направляются, но она ничего по-настоящему не боялась, когда с ней был
отец. Они с Баэрдом оба обнаружили, с восторженными воплями, что им вода
нравится.

Она вспомнила - какие странные вещи помнит человек, - как Баэрд в то
утро, нагнувшись на мелководье, поймал двумя ладонями маленькую юркую
рыбешку и, пораженный собственным достижением, посмотрел на них смешными,
круглыми от удивления глазами, приоткрыв рот, а отец громко хохотал и был
очень горд.

Каждое погожее утро в то лето они втроем шли в бухту плавать, и к
приходу осени, с ее холодами и дождем, Дианора уже чувствовала себя в воде
так легко, словно это была ее вторая кожа.

Однажды, помнила она, - не было ничего удивительного в том, что это
воспоминание сохранилось, - сам принц присоединился к ним, когда они шли
мимо дворца. Отпустив свою свиту, Валентин пошел вместе с ними в бухту,
разделся и нырнул в море рядом с ее отцом. Он уплыл далеко в море и плыл
еще долго после того, как Саэвар повернул обратно, уходя из-под защиты
берегов бухты, среди белых барашков волн. Затем он повернул назад и
приплыл к ним, улыбка у него была ясная, как у бога, тело стройное и
крепкое, капельки воды сверкали в золотистой бороде.

Он был лучшим пловцом, чем отец, Дианора сразу же поняла это, хотя и
была совсем ребенком. И еще она поняла каким-то образом, что это не имело
особого значения. Он был принцем, ему полагалось быть лучше во всем.

Ее отец оставался самым чудесным человеком на свете, и ничто из того,
чему можно научиться, не могло это изменить.

И ничто не изменило, думала она теперь в сейшане, медленно качая
головой, словно стараясь освободиться от липкой паутины воспоминаний.
Ничто не изменило. Хотя Брандин в другом, лучшем мире, в его воображаемом
Финавире, возможно...

Она потерла глаза, потом снова покачала головой, все еще стараясь
проснуться. Внезапно она подумала, видели ли эти двое, ее отец и король
Играта, друг друга, смотрели ли друг другу в глаза в тот страшный день у
Дейзы.

От этой мысли стало так больно, что она чуть не расплакалась. Но это
никуда не годилось. Только не сегодня. Никто, даже Шелто - и особенно
Шелто, который слишком хорошо ее знал, - не должен был в течение следующих
нескольких часов видеть в ней ничего, кроме спокойной гордости и
уверенности в успехе.

Следующие несколько часов. Последние несколько часов.

Часов, которые приведут ее на берег моря, а потом вниз, в темные,
зеленые воды, которые она видела в пруду ризелки. Приведут ее туда, где
наконец ее путь стал ясен, а затем подошел к концу.

Все разворачивалось так прямо и просто, начиная с того момента, когда
она стояла у пруда в Королевском саду и видела в нем себя среди толпы
людей в гавани, а потом себя одну под водой, и ее тянуло к смутной фигуре
в темноте, которая больше не внушала детского ужаса, а наконец-то сулила
освобождение.

В тот же день в библиотеке Брандин сообщил ей, что отказывается от
Играта в пользу Джиралда, но Доротея, его жена, должна будет умереть в
наказание за то, что она сделала. Его жизнь протекает на глазах у всего
света, сказал он. Даже если бы он захотел пощадить ее, у него, в сущности,
нет выбора.

Он не хочет ее щадить, сказал Брандин.

Затем он заговорил о том, что еще пришло ему в голову во время прогулки
верхом в то утро, в предрассветном тумане острова: образ Королевства
Западная Ладонь. Он собирается воплотить этот образ в жизнь, сказал он.
Ради самого Играта и ради людей, живущих здесь, в провинциях. И ради
собственной души. И ради нее.

Только тем игратянам, которые пожелают добровольно стать гражданами
четырех объединенных провинций, будет позволено остаться, сказал он; все
остальные могут плыть домой, к Джиралду.

Он останется. Не только ради Стивана и возникшего в его сердце плана
мести за гибель сына, хотя это все останется по-прежнему, это нерушимо, но
чтобы построить здесь объединенное государство, лучшую страну, чем была у
него прежде.

"Это все останется по-прежнему, это нерушимо".

Дианора слушала его и чувствовала, как у нее из глаз полились слезы;
она подошла к сидящему у камина Брандину и положила голову к нему на
колени. Брандин обнял ее, перебирая пальцами ее черные волосы.

Ему нужна королева, сказал он.

Голосом, которого она никогда не слышала; голосом, о котором мечтала
так долго. Он теперь хочет иметь сыновей и дочерей здесь, на Ладони,
сказал Брандин. Начать все сначала, построить жизнь заново на фундаменте
боли от потери Стивана, чтобы нечто яркое и прекрасное могло возродиться
из всех лет печали.

А потом он заговорил о любви. Нежно пропуская пряди ее волос сквозь
пальцы, он говорил о любви к ней. О том, как эта истина наконец-то
открылась в его сердце. Прежде она думала, что гораздо вероятнее схватить
и удержать луны, чем когда-либо услышать от него такие слова.

Она плакала и не могла остановиться, так как в его словах все собралось
вместе, она даже видела, как это собирается вместе, и такая ясность и
предвидение были слишком большим бременем для души смертного. Для ее
смертной души. Это было вино Триады, и на дне чаши оставалось слишком
много горькой печали. Но она видела ризелку, она знала, что им предстоит,
куда теперь ведет их путь. В какой-то момент, всего из нескольких ударов
сердца, она спросила себя, что бы произошло, если бы он прошептал ей те же
слова прошлой ночью, вместо того чтобы покинуть одну у костров
воспоминаний. И эта мысль причинила ей такую боль, как ничто другое в
жизни.

"Откажись! - хотелось ей сказать, хотелось так сильно, что она
прикусила губы, чтобы удержать слова. - О любовь моя, откажись от этого
заклятия. Позволь Тигане вернуться, и вернется вся радость мира".

Но она ничего не сказала. Знала, что не может этого сделать, и знала,
потому что она уже не была ребенком, что милость так легко не даруется.
Это невозможно, после всех этих лет, в течение которых Стиван и Тигана так
переплелись и так глубоко внедрились в боль самого Брандина. После всего,
что он уже сделал с ее родным домом. Невозможно в том мире, в котором они
живут.

И кроме того, и прежде всего, была еще ризелка, и ее ясный путь,
раскрывающийся перед ней с каждым словом, произнесенным у огня. Дианоре
казалось, что она знает все, что будет сказано, все, что за этим
последует. И каждое пролетающее мгновение уносило их - она видела это, как
некое мерцание воздуха в комнате, - к морю.