форму и поставят на особое питание.
склонны были считать и считали себя людьми в желдоручилище особенными и
постепенно приучили к тому, чтобы нас таковыми считали ребята и девчонки из
других групп, не протестовали бы, когда нам перепадали поблажки в виде
внеочередного дежурства на кухне, в хлеборезке или поездки домой, и
опасались нарушать внутренний режим, если в корпусах стояли наши дневальные.
проводить на фронт, обжился в восьмой комнате нашего общежития, сдружился с
ребятами и на практике познал, что работа и на самом деле ждет нас не просто
нешуточная, но и опасная. Словом, и жизнь и учеба для меня, да и для всех
ребят, сделались привычными буднями, как вдруг незадолго до Нового года
получил я из родного села от тетки Августы письмо в несколько строчек,
которым слезно молила она навестить ее, -- и очень встревожился.
отлучался, и когда показал письмо мастеру группы Виктору Ивановичу Плохих,
который, напротив своей фамилии, был человеком хорошим, не без оснований
назначенный дирекцией в самую трудную группу, то он, прежде чем отпустить
меня, долго и хмуро соображал -- учились мы скороспешно, железнодорожный
транспорт был оголен военкомами в сумятице первых военных месяцев до того,
что даже с фронта скоро начали отзывать железнодорожников, и потому выходных
нам не давали, никуда нас не отпускали, словом, держали строго, по-военному.
и подменяться во время практики и, сколь мне помнится, Виктора Ивановича
Плохих, давшего возможность распоряжаться нам собою, не подводили. Все
теоретические, но больше практические занятия оценивались в группе нашей
только на пятерки, и горе было тупицам, с которыми занимались мы сами,
вколачивали в них науку и доводили до уровня. Они и посейчас, наверное, не
могут забыть того труда и пота, который потратили в ту военную зиму, чтобы
заучить пэтээ -- правила технической эксплуатации, железнодорожной
сигнализации, грузоподъемность вагонов, паровозов и прочие транспортные
премудрости.
карманы, вышел я из общежития под вечер. Никаких паек не полагалось мне
выдавать, но Виктор Иванович Плохих и староста нашей группы Юра Мельников
были теми руководителями, которые брали и не такие крепости, как хлеборезка
Васеева Наталья. Она сказала: "Будь вы прокляты! До смерти надоели!" -- но
пайку за вечер и за утро все же отпластнула.
отправился в путь, памятуя, что греет хлеб, а не шуба.
постанывали, взвизгивали, словно давно не мазанный кузнечный молот или
подработанный клапан паровоза. Такая обувка для сибирской зимы -- не обувка,
но про пальто ничего не скажешь. Пальто знатное. Оно, правда, не по росту
мне, однако красивое и с особенными запахами. В каждом порядочном колхозе
есть тулуп или доха общего пользования, у нас в группе вместо дохи вот это
пальто с каракулевым воротником. Пальто грубошерстное, колкое, каракуль что
металлический шлак, но все же это не фэзэошная телогрейка длиной до пупка.
Чужевато мне пальто, да я постепенно обживал его, обнюхивался. Очень оно
тяжелое и пахнет разнообразно: табаком, мочалом, тлеющим сукном, но больше
всего -- вагонной карболкой. Совсем отдаленно, чуть ощутимо, будто вздох о
мирных временах, доносился из недр пальто запах нафталина.
Наряжен был Юра еще в голубой шарф, в дымчатого цвета бурки и кожаную шапку,
тоже с каракулем. Мы выбрали Юру старостой группы, и, думаю, в выборе этом
первеющую роль сыграл Юрин наряд, как потом выяснилось, ему не
принадлежащий. Все добро, надетое на него, было дедушкино. Бабка до поры
хранила его в сундуке. Но бабка умерла вслед за дедом, Юра вынул добро из
сундука, надел на себя, свою одежонку загнал на базаре и поехал куда глаза
глядят.
ушел, а Юра, чтобы скоротать время, читал разные объявления и наткнулся на
призыв поступать по вновь открытое фэзэо No1. Поскольку оказалось оно рядом
со станцией, Юра отправился в желучилище, принят был туда без промедления, к
обеду оформлен на довольствие, к вечеру определен на койку, а через сутки --
вознесен в начальство.
оставили. В группе хотя и молодой, но очень смекалистый народ. Нам надо было
выжить в такое тяжелое время, и не только выжить, но и обучиться профессии,
поэтому мы постоянно смекали, где чего промыслить, как выгодно пройти
практику и в тепле тактику, то есть классные занятия.
разнообразное звучание хорошо думалось о ребятах, о дороге, о надвигающихся
сумерках.
хотелось мне думать о тревожном. Тревоги и без того вокруг -- хоть отбавляй:
в зиме, в улице, в машинах, хрипло гудящих, в скрежете поездов, в заводских
трубах, в небе и в сердце моем.
железнодорожной линией, круто поворачивающей к реке и двум мостам через нее.
По взвозу, заваленному древесной крошкой, опилками и корой, где катом, где
бегом спустился я вниз, на лед, и сразу почувствовал, что мороза здесь
больше и по реке тянет колкий ветерок. Мимо железнодорожных мостов, мерзло и
гулко звякавших под эшелонами, я поспешил на другую сторону Енисея, где
спускался от города санный путь к нашему селу. Ботинки мои чэтэзэ запели
громче, еще техничней на тропе, твердо утоптанной, остекленелой от мороза.
На базайской стороне зимника не было, все зимние дороги кончались за
Лалетинским опытным садом. Там, в саду, все еще жила и работала тетя Люба с
Катенькой. А дяди Васи, не Сороки, а того, что дядя мне с потылицынской
стороны, уже в живых нет. Его убили на войне. Я как-то был у тети Любы. Она
поила меня чаем с вареньем из маленьких горьковатых яблок -- ранеток.
Катенька училась во втором классе, и, когда пришла домой, я ей напомнил
песенку, какую она пела, приехавши с дядей Васей и с тетей Любой к бабушке в
гости:
попыталась за нее улыбнуться: помним-де, помним...
чужим, по своим, но все же я знаю, что такое выглядывать куски за чьим-то
столом. Она всегда называла себя ломовой конь, но и ела она по работе --
вдосталь -- крепкой и здоровой крестьянской пищи. А ей дали карточку на
двести пятьдесят граммов хлеба. Она недоедала, замерла; как сама жаловалась
мне осенью, смирила гордость и пошла сначала к Зырянову, потом к
Кольче-младшему. Кольча- младший тоже бакенщиком пошел, его пост верст пять
выше Зырянова, у речки Минжуль. Бабушка кочевала из одной избы бакенщика в
другую, потому что здесь только и могли ее покормить, остальные сыновья и
дочери сами жили голодно, военным пайком.
причина какая сейчас может быть? Беда. Только беда.
далекий сибирский город эвакуированные, сбитые с нормальной жизненной колеи,
нервные, напуганные, полураздетые люди, стиснув зубы, преодолевают военную
напасть, ставят заводы, куют, точат, пилят, водят составы, крутят руль,
кормят себя и детей. И, как нарочно, как на грех, трещат невиданные морозы.
И прежде в Сибири зимы бывали не бархатные, однако ж сытые чалдоны, одетые с
ног до головы в собачьи меха, не особенно их признавали. Еще и нынче нашего
брата, обутого в фэзэошные ботинки и телогрейки, чалдоны с гонором корят:
"Хлипкие какие парни пошли! Вот мы ране..."
лобастые, рыло вздернуто кверху. Между подошвами и передками полоска снега
-- похоже на широкий налимий рот. Резвые ботинки! Жалко -- размером
маловаты. Обувь завезена в фэзэо из расчета на юношеское поколение, и
крайний размер мой -- сорок третий. По такой зиме надо бы размера два в
запас. Положить в ботинки шубные стельки или кошму, потом портянку потолще
намотать, суконную бы, да газету сверху...
коридора. Каленый ветер. Каменный. Такой пробирает до души.
мою стриженую голову ровно бы железное ведро опрокинулось, аж стиснуло
голову. Шапка надета, тесемки завязаны. Коротковаты уши у фэзэошной шапки,
сэкономили на ушах. Ну да ничего. Пальто зачем? Поднял воротник пальто -- и
сразу стало душно, глухо, запахло старым-старым сундуком. Небось сундук был
такой же, как у бабушки, где хранились, конфетки-лампасейки, весь в жестяных
лентах, с генералами и переводными картинками внутри и с таким количеством
загадочного добра, что уж и музею иному в зависть такой сундук.
осенней дороги у речки Гремячей, от которой считается восемнадцать верст до
нашего села, посинело на реке, ветер как будто унялся, припал за торосами,
но студено, ох как студено вечером на зимней реке.
крупноячеистую мережу, за быками, вмерзшими в лед, и за насыпью в городе
что-то грозно ворочалось, бухало. Все звуки были утробные, приглушенные,
тяжело отдавались они в мерзлой земле, сотрясали железо и камень.
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Белов Вольф
Суворов Виктор
Махров Алексей