заперлись в своих домах. Этот жуткий концерт, слышный повсюду, напоминал
звон множества наковален. Зарево пожара так ярко светило сквозь стеклянную
крышу в доме виноторговца, что во всех комнатах и на лестницах было светло
как днем, а отдаленный рев толпы, казалось, сотрясал стены и потолки.
тревоги. Толпа подошла к дому, остановилась... Но после троекратного
оглушительного крика двинулась дальше. И хотя в эту ночь бунтовщики
несколько раз проходили мимо, всякий раз вызывая новую панику в доме, до
разрушений дело не дошло - у них и без того дела было по горло. Вскоре после
первого их появления один из разведчиков примчался с известием, что толпа
остановилась перед домом лорда Мэнсфилда* на Блумсбери-сквер.
первый; из их донесений постепенно стала ясна вся картина. Чернь, собравшись
у дома лорда Мэнсфилда, потребовала, чтобы ей отперли, и, не дождавшись
ответа (так как в эти самые минуты лорд и леди Мэнсфилд спасались бегством с
черного хода), взломала двери и ворвалась внутрь. Затем громилы принялись
яростно уничтожать имущество лорда и подожгли дом в нескольких местах.
Погибло все - роскошная мебель, серебро, драгоценности, великолепная
картинная галерея, коллекция рукописей, редчайшая из всех частных коллекций
в мире, и, что ужаснее всего (ибо эта потеря была совершенно невозвратима) -
единственная в своем роде библиотека юридических книг с собственноручными
заметками судьи почти на каждой странице, заметками огромной ценности, ибо
это были плоды ученых изысканий и опыта целой жизни.
прибыли, наконец, солдаты в сопровождении члена магистрата (слишком поздно,
ибо зло уже совершилось) и принялись разгонять толпу. Прочитан был Закон о
мятеже, но толпа не унималась, и солдатам отдан был приказ стрелять. Первый
залп уложил шестерых мужчин и одну женщину, ранил много других. Затем, снова
зарядив мушкеты, дали второй залп, но на этот раз, видимо, в воздух, так как
никто не упал. Тут только толпа, устрашенная стонами и поднявшейся
суматохой, стала разбегаться, и солдаты ушли, оставив на Земле убитых и
раненых. Однако стоило им уйти, как бунтовщики возвратились и, неся впереди
убитых и раненых, двинулись по улицам, превратив это шествие в какую-то
жуткую комедию: мертвецам вложили в руки оружие, чтобы их принимали за
живых, а шедший впереди парень изо всей мочи звонил в обеденный колокол,
взятый в доме лорда Мэнсфилда.
после таких же разгромов в иных местах, и, оставив мертвецов и раненых на
попечении нескольких человек, все, объединившись, двинулись к загородному
дому лорда Мэнсфилда в Син-Вуде, между Хэмстедом и Хайгетом, с намерением
разрушить и этот дом, а потом устроить такой пожар, чтобы его видно было во
всем Лондоне. Но это им не удалось - их опередил в пути отряд кавалерии, и
они, отступая еще стремительнее, чем наступали, вернулись в город.
действовала, как ей вздумается. Сразу вспыхнул добрый десяток домов, в том
числе дом сэра Джона Фильдинга и двух других судей, и четыре дома на
Холборне, одной из самых людных улиц Лондона. Все дома пылали одновременно и
до тех пор, пока не сгорели дотла: толпа перерезала пожарные шланги и не
давала пожарникам тушить огонь. В одном доме близ Мурфилдса поджигатели
нашли в комнате несколько клеток с канарейками и бросили их в огонь. Бедные
птички, как рассказывали потом очевидцы, кричали, как дети, и какому-то
мужчине стало их так жалко, что он бросился было спасать их, но толпа
рассвирепела, и он чуть не поплатился жизнью.
другими разрушавший все, нашел куклу, невинную детскую игрушку, и выставив
ее на показ толпе, объявил, что это идол, которому поклонялись хозяева дома.
В это время другой молодец со столь же чуткой совестью (это они оба
придумали бросить канареек в огонь и изжарить живьем), усевшись на перилах,
ораторствовал на тему об основах истинного христианства, повторяя все, что
почерпнул из брошюры, выпущенной Союзом Протестантов. А лорд-мэр, засунув
руки в карманы, взирал на все это, как зритель на представление, и, кажется,
был чрезвычайно доволен тем, что у него такой удобный наблюдательный пункт.
сидел у постели мистера Хардейла, настолько измученный собственными заботами
и тревогами, напуганный криками черни, заревом пожаров и стрельбой, что у
него и сон пропал.
Клеркенуэле и бесчисленные грабежи на улицах, когда бунтовщики не были
заняты другим, - все происходило еще до полуночи, а мистер Хардейл спокойно
спал и, к счастью для него, ничего не знал об этом.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
утренняя заря.
отражалась на лицах людей, истомленных к тому же бессонницей (ведь за
немногими исключениями все, кому было что терять, не спала с самого
понедельника), что какой-нибудь приезжий подумал бы, будто в Лондоне
свирепствует чума или другая страшная эпидемия. Вместо веселого утреннего
оживления - безмолвие смерти. Лавки не отпирались, закрыты были все склады,
конторы; стоянки кэбов и портшезов были пусты. На медленно просыпавшихся
улицах не грохотала ни одна телега, ни один фургон, не слышно было криков
разносчиков, везде царила гнетущая тишина. Народу на улицах было много уже с
самого рассвета, но все скользили неслышно, как тени, словно пугаясь звука
собственных шагов. Улицы казались каким-то сборищем призраков, и у дымящихся
развалин люди стояли молча, сторонясь друг друга, не смея даже шепотом
порицать бунтовщиков, боясь, как бы их в этом не заподозрили.
Лорд-Канцлера* на Грейт-Ормондстрит, на Королевской бирже, в Банке, в
Ратуше, в Судах и Судейских-Иннах - во всех помещениях окнами на улицу в
районе Вестминстера и парламента еще до зари были расставлены войска; отряд
конной гвардии гарцевал по Пелес-Ярд, а в парке разбился настоящий лагерь -
там стояло под ружьем полторы тысячи солдат и пять батальонов милиция. Тауэр
был укреплен, мосты подняты, пушки заряжены и наведены, - крепость эту
готовили к обороне два полка артиллерии. Большой отряд солдат охранял
Нью-Ривер-Хэд, так как, по слухам, бунтовщики грозились отрезать главные
трубы водопровода, чтобы нечем было тушить пожары. На Птичьем Рынке, в
Корнхилле и еще нескольких важных пунктах улицы были перегорожены железными
цепями, расставлены караулы в некоторых церквах Сити, а также частных домах
(в том числе и в доме лорда Рокингема* на Гровенор-сквер*). Дома эти были
укреплены так, словно им предстояло выдержать осаду, и в окнах торчали
ружья.
впопыхах кое-как нагроможденную в углах мебель (до нее ли было в эти
страшные дни), оружие, сверкавшее в конторах Сити между столами, табуретами,
пыльными книгами, маленькие кладбища в переулках и на глухих улицах, где
солдаты лежали на траве среди могил или укрывались в тени единственного
старого дерева, пирамиды мушкетов, блестевших в утреннем свете, и одиноких
часовых, ходивших взад и вперед во дворах, теперь безмолвных, но вчера еще
гудевших отголосками кипучей деловой жизни. Везде караульные посты, войска и
грозные приготовления.
города. Когда в положенный час отперли ворота Флитской тюрьмы и тюрьмы при
суде Королевской Скамьи*, на них оказались наклеенными предупреждения
бунтовщиков, что тюрьмы будут сожжены этой ночью.
вынуждено было отпустить на свободу всех узников, разрешив им забрать свой
скарб. И весь день те арестанты, у которых в тюрьме была своя мебель,
перетаскивали ее кто куда, многие - прямо в лавки старьевщиков, где охотно
продавали все за жалкие гроши, которые те предлагали. Среди людей, сидевших
в тюрьме за долги, были совсем дряхлые, которые пробыли здесь так долго, что
на воле у них не осталось ни близких, ни друзей, и они были совершенно
забыты всеми, умерли для мира. Несчастные умоляли не гнать их из тюрьмы, а
если уже иначе нельзя, отправить в какую-нибудь другую. Но тюремное
начальство не соглашалось, боясь рассердить чернь. Эти люди в лохмотьях,
едва волоча ноги в стоптанных башмаках, не зная, куда идти, бродили по давно
не виденным, полузабытым улицам, и плакали, не радуясь свободе. Так гнусный
тюремный режим превращает людей в жалкие, опустившиеся существа.
такие (их, правда, было немного), которые, отыскав своих тюремщиков, сами
отдавались им в руки, боясь пережить хотя бы еще одну такую ночь ужасов и
предпочитая им заключение и кару за побег. А много было и таких, которые,
испытывая неодолимую тягу к месту своего долгого заключения или, быть может,
желая насладиться зрелищем его разрушения и упиться местью, приходили сюда
среди бела дня и бродили вокруг своих бывших камер. Человек пятьдесят было
здесь схвачено в первый же день, но участь их не отпугнула остальных, и они,
несмотря ни на что, приходили смотреть на развалины. Всю следующую неделю на
них устраивали облавы по нескольку раз в день и забирали их по двое и по
трое. Из пятидесяти, арестованных в первый день, некоторые были захвачены в
тот момент, когда пробовали снова поджечь стены, но большинство приходило
сюда, по-видимому, только для того, чтобы побродить около пепелища; многих
застали спящими среди развалин, другие беседовали или выпивали и закусывали,
как в любимом трактире.
такие же угрожающие объявления. Позднее бунтовщики возвестили о своем
намерении захватить Банк, Монетный двор, Вулвичский арсенал и королевские
дворцы. Объявления эти разносил один человек. В лавки такой вестник входил и
просто клал бумажку на прилавок, сопровождая это иногда грубым ругательством
или угрозой, а в частных домах он, постучавшись, всовывал объявление в руки
Никитин Юрий
Маркеев Олег
Акунин Борис
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман