руки дрожали.
смотрела я на тощее лицо с неестественно запавшими глазами, на желтые
космы волос, падающие на лоб, на безобразный пластырь, перекосивший,
стянувший щеку.
когда, опустившись на колени, он уткнулся головой в постель и замер,
вздрагивая и нервно глотая. "Саня жив, - вдруг подумала я, и рванулось,
замерло сердце от счастья. - Или уже не человек, а какой-то демон стоит на
коленях передо мной? Нет, нет. Невозможно, немыслимо так притворяться".
Розалия Наумовна зачем-то прописала его. Была ночь и тревога. Но он вышел,
и я осталась одна.
только в Ленинграде передают стук метронома во время тревоги. Стекла
вздрагивали и вместе с ними - желтый листок коптилки, стоявшей на столе.
Что же было там, в маленькой мокрой осиновой роще?
сыграли отбой. Сыграли - и вновь началась тревога. "Тик-так, - застучал
метроном. - Веришь - не веришь".
холодном доме, в маленькой кухне, чуть освещенной желтым огоньком
коптилки, которая слабо вспыхивала, борясь с тенями, выступавшими из
углов. Да спасет тебя любовь моя! Да коснется тебя надежда моя! Встанет
рядом, заглянет в глаза, вдохнет жизнь в помертвевшие губы! Прижмется
лицом к кровавым бинтам на ногах. Скажет: это я, твоя Катя! Я пришла к
тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай
другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит - это я, твоя Катя. И
если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил, чтобы
бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в
сердце - это буду я, и я спасу тебя.
врачи не велели отправлять эшелоном, и Варя устроила меня на самолет.
сказали, что лейтенант Сковородников ранен и просил передать привет.
умерла бы дорогой. Так слабо, чуть слышно билось во мне дыхание жизни, так
бесконечно далеко был этот госпиталь, на Васильевском острове, - на краю
света! Варя надеялась, что удастся перебросить Петю в Военно-медицинскую
академию, разумеется не в "стоматологию" - он был ранен в грудь и левую
руку, - а в отделение полевой хирургии. Но это отделение было очень близко
от "стоматологии". Она дала мне слово, что будет ежедневно заходить к нему
и вообще заботиться о его здоровье. Без сомнения, она не догадывалась о
том, как важно для нее самой - не только для Пети - сдержать это слово.
строение - ангар? - в котором я долго сидела на полу среди таких же, как
я, закутанных молчаливых людей. Потом нас повели, куда-то узкой тропинкой
по чистому снежному полю, мимо глубоких воронок, в которых валялись
обломки разбитых самолетов, мимо полу засыпанных снегом розовых горок, - я
не сразу догадалась, что это коровье мясо, которое на самолетах привезли в
Ленинград. Потом по шаткой железной лесенке мы поднялись в самолет, пустой
и холодный, с голыми лавками по бокам, с пулеметом, стоявшим на подставке
под откинутым прозрачным колпаком.
кабину. Мотор заревел, качнулось и пошло мелькать направо и налево
равнодушное сияющее поле. Я очнулась в эту минуту. Прости, Ленинград!
первые машины с ленинградцами на "Большую Землю", с хлебом и мукой - в
Ленинград. Вехи стоят здесь и там, намечая "дорогу жизни", люди работают
по самое сердце в снегу.
меховых сапогах, а само Время сидит за штурвалом моего самолета.
открываются перед его глазами. По бесконечным магистралям тянутся на
восток разобранные на части цехи гигантских заводов. Запорошенные снегом,
идут и идут станки, и кажется, чтобы пустить их, нужны годы и годы. Но еще
не тает снег, еще скупо греет зимнее солнце, а уже в глухих заповедных
степях, где прежде одни кибитки лениво тащились от юрты до юрты, где
бродили стада да старый казах-пастух играл на самодельной домбре,
поднимаются, и день ото дня все выше, корпуса многоэтажных зданий.
Откатилась, сжалась, затаила дыхание, приготовилась к разбегу страна...
лежат, стараясь не думать о еде, очень тихие люди. Врачи не велят думать о
еде, недоверчивых они ведут в кладовые. Полны кладовые!
стоит она на пороге, обводя глазами палату. Она смотрит на меня и не
узнает, пока мне не становится смешно и я не окликаю ее, смеясь и плача...
ночь, и кажется, само солнце не знает, когда, в какой час подняться над
потрясенной землей.
окостеневшие ноги. Судорожно сжимает он в пальцах чужую землю, и рот его
набит чужой землей - точно хотел он проглотить ее и задохся.
ударила его в сердце роковая пуля. Прислонившись к сосне, так и застыл он
на сорокаградусном морозе. Как ледяная статуя, он стоит с гордо откинутой
головой в порыве не помнящего себя вдохновения боя.
поднимается на всем необозримом пространстве Советского Союза. Как ветер,
доносится оно до "ленинградских" палат. И вновь разгорается сердце. Жизнь
стучит и зовет, и уже досада на себя, на свое бездействие и слабость томит
и волнует душу...
моя кружится, кружится от бегущих, сверкающих на солнце ручейков талой
воды вдоль дороги, от воздуха, от мельканья людей и машин. Мы едем в
Гнилой Яр.
неприятным названьем! Хорошо детям в этом селе. Петенька вырос, окреп и
стал совсем деревенским мальчишкой, с облупившимся на солнце носом, с
золотистыми волосиками на загорелых ногах.
марки и презирает Витьку Котелкова за то, что тот плакал и "ябедает" маме.
Он переписывается с отцом, и - очень странно - время от времени папа
передает ему привет от какой-то тетеньки по имени Варя.
издалека видны его кресты и пятиконечные звезды. Мы - в лощине между
кладбищем и дорогой, за которой бесконечные, темно-зеленые,
светло-зеленые, простираются поля и поля. Мы в тени, между кустами дикой
малины.
майский жучок?
падают прямо на его загорелый, облупившийся нос. Обнявшись, мы молча сидим
в кустах дикой малины, а поодаль сидит, косясь, равнодушная, постылая
Санина смерть.
возвращаюсь в Москву, суровую, затемненную, с крышами, на которых стоят
зенитки, с площадями, на которых нарисованы крыши.
Гоголевский бульвар - дети и няни. Сивцев-Вражек, кривой, узенький, милый,
все тот же, несмотря на два новых дома, свысока поглядывающих на
облупившихся, постаревших соседей. Знакомая грязная лестница. Медная
дощечка на двери: "Профессор Валентин Николаевич Жуков". Ого, профессор!
Это новость! Я звоню, стучу! Дверь открывается. Бородатый военный в очках
стоит на пороге.