капитану - и принялись его высказывать многословно и цветисто.
Приготовленные для них блюда остыли, и официанты их унесли, ели только Рик и
Рэк - эти никогда не теряли аппетита; а взрослые по очереди вставали с
бокалами в руках и произносили речи, каждый, чуть-чуть по-иному выстраивая
пышные фразы, выражал ту же пылкую надежду: да сблизит этот прекрасный
праздник два великих страдающих государства - Испанию и Германию, и да
восстановится во всей славе блистательный былой порядок - Испанская
монархия, Германская империя!
когда же прояснился политический смысл этих речей, он побледнел от
бешенства. Он всегда глубоко скорбел о кайзере; всей душой он ненавидел
жалкий лжереспубликанизм послевоенной потерпевшей поражение Германии - и его
безмерно возмутило, что эти ничтожества, подонки, эта шушера смеют заявлять
о каком-то родстве с ним, капитаном Тиле, объявляя себя монархистами; они
провозглашают тосты во славу великого порядка, который по самой природе
вещей они не вправе называть своим - они могут только покоряться ему, как
рабы хлысту господина. Монархисты? Да как они смеют называться монархистами
- даже произнести это слово они недостойны! Дело этих нищих бродяг -
выстроиться вдоль улиц, по которым проезжает особа королевской крови, и
кричать "ура", драться из-за монет, разбросанных на паперти собора после
королевской свадьбы, плясать на улицах в дни ярмарок и потом обходить
зрителей с протянутой рукой.
же, он задохнется, если глотнет хоть каплю вина в такой гнусной компании! Он
слегка приподнял бокал над тарелкой, чуть заметно повел им, чопорно кивнул,
не поднимая глаз, и вновь поставил бокал. Танцоры бурно вскочили, словно бы
в порыве восторга, и закричали:
матушка уже двадцать с лишком лет как умерла, и он не очень-то ее жаловал,
когда она была жива. А эти нахалы тянулись к нему через стол, придвинулись
совсем близко, вот-вот в его кожу впитаются черная краска, сгустившаяся на
ресницах женщин, и помада, которая чуть ли не течет с мужских причесок, и
невыносимая вонь их духов, кажется, вовек ему не отмыться... и тут он
окончательно сбросил маску вынужденной признательности. Лицо его
заострилось, окаменело, он откинулся в кресле, оперся на подлокотники. В
тех, что прежде сидели за его столом, а теперь рассеялись по кают-компании,
всколыхнулась жалость, они начали переглядываться, впервые между ними
возникло безмолвное согласие; даже Лиззи и фрау Риттерсдорф дружно покачали
головами и нахмурились, даже казначей и доктор Шуман, который пришел позже
всех, обменялись неодобрительными взглядами. Молодые супруги с Кубы,
пораньше накормив и уложив детей, пригласили к отведенному для них столику
жену мексиканского дипломата, маленькую, хрупкую сеньору Ортега: ее обычное
место было занято, а всем троим хотелось провести этот беспокойный вечер в
порядочном обществе. Несколько минут они молча смотрели на представление,
которое разыгрывалось за капитанским столом. Потом молодой супруг сказал:
понятия не имел, что они готовят такую дерзкую выходку!
Ортега. Она, конечно, знала, как рассуждает самый последний испанец в
Испании об испанцах Мексики и Кубы, это, мол, жалкие полукровки, в их жилах
течет мерзкая кровь индейцев и негров, и говорят они не на чистом испанском,
а на каком-то попугайском наречии. - Они хуже индейцев, - прибавила сеньора
Ортега.
Гранады.
испанцы, а называют себя цыганами.
бедного капитана, никогда не думала, что буду так ему сочувствовать! Мне
всегда казалось, немцы ужасно неприятные. Мы знали в Мексике очень много
немцев, и я часто говорила мужу - пожалуйста, будь осторожен, смотри, чтобы
тебя не послали в Германию!
кубинка.
распорядительницы. Яростно сверкая глазами, размахивая бокалом, точно
каким-то оружием, она огляделась по сторонам и крикнула своим низким звучным
голосом:
Королевства испанского и Германской империи, за великих вождей, которые
восстанавливают власть и порядок в наших исстрадавшихся странах!
Лола опять закричала, голос ее зазвенел от злости:
долю и принять участие в этом празднике и отдать дань отваге, превосходству,
благородству ума и сердца и... одним словом, вам, мой капитан, - Лола с
самой своей ослепительной улыбкой наклонилась к капитану Тиле, - всем, кто
старался нарушить радость и красоту сегодняшнего торжества, вечный стыд,
срам и позор!
У капитана шумело в ушах; уже не понимая, был это тост и хвала или же
проклятие, за кого и против кого пили, он встал и отшвырнул салфетку. И
тотчас повскакали с мест кубинские студенты, высоко подняли огромные кубки
красного вина, весело завопили:
здравствует целомудрие! Да здравствует Тараканиха! (исп.)}
всевозможных ее горестях и лишениях. В разных концах кают-компании множество
голосов подхватило песню - сначала заорали вразброд, но очень быстро хор
сладился, многие в такт захлопали в ладоши, затопали ногами. "Cucaracha,
cucaracha, ya no puede caminar, porque no tiene, porque no tiene Marihuana
para fumar". {Кукарача, кукарача, нету сил ходить, нет марихуаны, нечего
курить! (исп.)}
зубы, как сплюнул: "Благодарю, благодарю!" - и, слепо пробиваясь между
столиками, ринулся вон из кают-компании.
внимания; они двинулись за капитаном, все еще выкликая "Viva! Viva!" - но
теперь их совсем заглушил буйный хор. Они вышли к трапу и остановились,
тщетно озираясь по сторонам; капитан улизнул от них, скрылся у себя на
мостике, точно лиса в норе, и потом целые сутки его никто не видел.
принялась заодно со всеми покачиваться и хлопать в ладоши и во все горло
запела про Тараканиху, чем дальше, тем хуже, ведь песня с каждым куплетом
становилась непристойнее, а Дженни пела все подряд, и люди за ближними
столиками уже смотрели на нее с изумлением. Она единственная из женщин
присоединилась к этому хору.
что поешь?
Дэвид, потерпи, я не могу удержаться. Я так же не вольна в себе, как ты в
себе. По-моему, вся эта история - дикость, все нечестно и неправильно, мы
оба это понимаем; но я другого не могу взять в толк: если ты знаешь, что все
так скверно, почему ты не попробовал им помешать? Почему не дал мне позвать
полицию или вовремя предупредить хоть кого-нибудь из тех лавочников? Мы же
видели, что эти танцоры всюду воровали.
забыв обо всякой осторожности, нетерпеливо спросила Дженни.
потянулись к выходу.
с первым, кто меня пригласит!
попеременно немецкие и испанские танцы до тех пор, пока не начнется розыгрыш
лотереи. А тогда пускай играет, что хочет; дирижер любезно согласился, за
что получил пять лотерейных билетов, и с вожделением посматривал на белую
вышитую шелковую шаль, очень подходящую для его подружки в Висбадене. Когда
танцоры и те, кто потянулся следом, вышли на палубу, дирижер с
воодушевлением встретил их своими излюбленными "Сказками венского леса". При
первых звуках музыки словно искра пробежала по толпе, светлячок веселья
заиграл на всех лицах, и они озарились улыбками робкой надежды. Испанцы во
главе шествия, едва выйдя на палубу, разделились на пары и выступали под
музыку с заученной грацией, изящные, точно фарфоровые статуэтки, все
одинаково стройные, по-змеиному гибкие, у всех небольшие, хорошо вылепленные
головки, красивые, точеные руки и ноги. Казалось, это одна семья, красивые,
но злющие братья и сестры, их колючие глаза и недобрые губы никак не
сочетались с беспечно веселыми движениями. За ними следовали несколько пар
немцев: фрау Риттерсдорф с молодым помощником капитана, чета Баумгартнер (у
обоих на лицах уныние), Эльза с отцом, Рибер с Лиззи... По сравнению с
испанцами все они казались неотесанными, нескладными и плохо сочетались друг
Земляной Андрей
Березин Федор
Соломатина Татьяна
Круз Андрей
Володихин Дмитрий