можно сказать, задумчиво и нерешительно, снла руки с моего горба, и это
походило на бесконечно грустное поглаживание. А ее тотчас начавшийся плач и
всхлипывание мой слух тоже воспринял как вполне сдержанные. Я прозевал тот
миг, когда она, выбравшись из-под меня и моего коврика, ускользнула от меня,
дала ускользнуть мне, и даже шаги ее по коридору заглушила ковровая дорожка.
Я услышал еще, как распахнулась дверь, как повернулся в замке ключ, и сразу
после этого все шесть квадратиков матового стекла в двери у сестры Доротеи
наполнились изнутри светом и жизнью.
тепло от сатанинской игры. Глаза мои прильнули к освещенным квадратикам.
Порой изнутри по стеклу скользила тень. Теперь она подходит к платяному
шкафу, сказал я себе, теперь к комоду. Оскар предпринял чисто собачью
попытку. Со своим ковриком я подполз по дорожке к ее двери, поскребся о
дерево, чуть приподнялся, провел ищущей, молящей рукой по двум нижним
квадратикам, но сестра Доротея не открывала мне, она сновала без устали от
шкафа к комоду с зеркалом. Я понимал, и я не хотел себе в том признаться:
сестра Доротея складывала вещи, убегала, убегала от меня. Даже робкую
надежду, что, уходя, она хоть покажет свое лицо при электрическом свете, мне
пришлось оставить. Сперва за матовым стеклом стало темно, потом я услышал
поворот ключа, дверь открылась, башмаки на дорожке, я потянулся к ней,
налетел на чемодан, потом на ногу в чулке, но тут одним из тех грубых
дорожных башмаков, которые я видел у нее в шкафу, она пнула меня в грудь,
опрокинула на половик, и, пока Оскар снова выпрямился и пролепетал: "Сестра
Доротея", входная дверь уже захлопнулась: от меня ушла женщина.
в постель, Оскар, что тебе делать в коридоре после этой постыдной истории?
Сейчас четыре часа. Ты лежишь голый, на кокосовом половике, худо-бедно
прикрытый колючим ковриком, у тебя ободраны ладони и колени, твое сердце
обливается кровью, твой член саднит, твой позор вопиет к небу. Ты разбудил
господина Цайдлера. Он разбудил свою жену. Сейчас они придут, они распахнут
двери своей гостиной, она же спальня, и увидят тебя. Иди в постель, Оскар,
скоро пробьет пять!
продолжал лежать. Я пытался в мыслях вернуть тело сестры Доротеи, но не
ощущал ничего, кроме кокосовых волокон. Даже между зубами у меня были
волокна, потом на Оскара упала полоска света: дверь цайдлеровской комнаты
приоткрылась, голова Цайдлера, со стрижкой под ежа, а над ним -- голова в
металлических бигуди, голова Цайдлерши. Они таращились, он кашлял, она
хихикала, он окликнул меня, я не ответил, она все хихикала, он велел ей
замолчать, она пожелала узнать, что со мной, он сказал, что так нельзя, она
сказала, что у них приличный дом, он пригрозил отказать мне от дома, а я все
молчал, потому что чаша сия еще не переполнилась. Тогда Цайдлеры распахнули
дверь, и он зажег свет в коридоре. Они подошли ко мне, и у них были
злые-презлые глаза, маленькие злые глаза, и на сей раз он хотел срывать свою
злость не на рюмках, он стоял надо мной, и Оскар ждал цайдлеровскую злость
-- но Цайдлер так и не смог ее сорвать, потому что с лестничной клетки
донесся шум, потому что неверная рука принялась искать замочную скважину и
под конец нашла, потому что вошел Клепп и кого-то с собой привел, и этот
кто-то был такой же пьяный, как и сам Клепп: он привел Шолле, наконец-то
обретенного гитариста.
вопросов, подхватили, отнесли меня и этот сатанинский половик в мою комнату.
и осушили мои слезы. Всхлипывание. За окном наступало утро. Воробьи. Клепп
навесил на меня барабан и показал свою маленькую деревянную флейту.
Всхлипывание. Гитарист перекинул через плечо свою гитару. Воробьи. Друзья
окружили меня, обступили с обеих сторон, увели всхлипывающего, безвольного
Оскара прочь из квартиры, прочь из дома на Юлихерштрассе, к воробьям, вывели
его из-под воздействия кокосовых волокон, провели по утренним улицам,
наискось через Дворцовый сад, к планетарию и до берега реки, именуемой Рейн,
серой, стремящейся к Голландии, несущей корабли, на которых трепыхалось
стираное белье.
флейтист Клепп, гитарист Шолле и ударник Оскар, на правом берегу реки Рейн,
мы делали музыку, проигрывали ее, пили из одной бутылки, моргая глядели
поверх воды на тополя другого бе рега, сопровождали музыкой корабли, что с
грузом угля тяжело поднимались от Дуйсбурга против течения, лабали быстрый и
бодрый либо медленный и печальный миссисипи-блюз и все подыскивали имя для
только что основанного джаз-банда.
уже выдавала тоску по плотному завтраку, Оскар, своим барабаном отделивший
себя от минувшей ночи, поднялся, достал из кармана деньги, что означало
завтрак, и возвестил своим друзьям имя новорожденной капеллы: "The Rhine
River Three"1 -- назвали мы себя и пошли завтракать.
В ЛУКОВОМ ПОГРЕБКЕ
любил правый берег Рейна между Дюссельдорфом и Кайзервертом. Поначалу мы
репетировали наши номера выше Штокума. Шму же в отличие от нас прочесывал со
своей мелкокалиберкой деревья и кусты на склоне, ища воробьев. Такое у него
было хобби, и при этом он отдыхал. Когда его, бывало, что-нибудь
раздосадует, он приказывал жене сесть за руль "мерседеса", они ехали вдоль
реки, оставляли машину выше Штокума, он пешком, малость плоско-стопый, ружье
дулом книзу, тащил за собой по лугам свою жену, которая предпочла бы
остаться в машине, усаживал ее потом на какой-нибудь камень, а сам исчезал в
кустах. Мы играли свой регтайм, он палил в кустах. Пока мы служили музыке,
он стрелял по воробьям.
наперечет, говорил нам, едва среди зелени прозвучат выстрелы:
произнести надгробное слово: Шму был хороший стрелок, а может быть, и
хороший человек, ибо, даже паля по воробьям, он хоть и держал в своем левом
кармане боеприпас для мелкокалиберки, зато правый у него топорщился от
птичьего корма, и после стрельбы, никогда -- до, а Шму убивал за раз не
больше дюжины, он щедрой рукой рассыпал этот корм.
девятого года -- мы уже несколько недель сыгрывались на берегу Рейна --
заговорил с нами, причем не тихо, а преувеличенно громко:
спугиваете моих птичек?
наизготовку, как ружье. -- Вы тот самый на редкость музыкальный господин,
который ритмически бесподобно сопровождает наши мелодии, когда палит в
кустах! Мое почтение, господин Шму!
спросил, откуда Клепп, собственно, знает его. Клепп разыграл глубокое
возмущение: да кто ж не знает Шму?! На улице только и слышно: а вон и Шму
пошел, сейчас придет Шму, вы Шму видели, а куда это у нас делся Шму, а он
сегодня воробьев стреляет.
сыграть, полюбопытствовал, как нас всех зовут, пожелал послушать что-нибудь
из нашего репертуара, услышал тигриный регтайм, после чего подозвал свою
жену, которая сидела в меховой шубе на камне над струями Рейна и размышляла.
Ока явилась в мехах, и нам пришлось повторить свой номер, мы выдали на
высшем уровне "High Society", и она, вся в мехах, изрекла, когда мы кончичи:
нас и вот теперь нашел, но сперва, задумавшись и, может, что-то подсчитывая
в уме, весьма искусно вжикнул несколькими камешками по поверхности Рейна, а
уж потом предложил: играть в Луковом погребке с девяти вечера до двух ночи,
по десять марок на человека за вечер, ну или, скажем, по двенадцать, а Клепп
сказал тогда -- семнадцать, чтобы Шму сподручнее было сказать пятнадцать,
Шму тем не менее сказал четырнадцать пятьдесят, и мы ударили по рукам.
небольших погребков, которые еще и тем отличаются от более старых, что они
гораздо дороже. Причину дороговизны можно искать в экстравагантном
внутреннем убранстве погребков, по большей части слывущих артистическими, а
также в их названиях, ибо они изысканно именовались "Равиоль-чики", или
таинственно- экзистенциально "Табу", или остро и жгуче "Паприка", а то и
вовсе "Луковый погребок".
выписаны с нарочитой безыскусностыо на эмалированной табличке, а табличка на
старонемецкий манер висела на чугунном кронштейне со множеством завитушек.
Выпуклые стекла зелено-пивного цвета закрывали единственное окно. Перед
крытой суриком железной дверью, которая в лихие года закрывала, надо
полагать, вход в бомбоубежище, стоял швейцар в деревенской овчине. В Луковый
погребок не пускали всех без разбору. Особенно по пятницам, когда недельная
получка обращалась в пиво, отваживали жителей Старого города, тем более что
погребок был бы им и не по карману. Луж кого туда пускали, тот за суриковой
дверью спускался на пять бетонных ступеней, оказывался посреди Площадки
размером метр на метр -- плакат с выставки Пикассо делал даже такую площадку
приглядной и оригинальной, -- спускался еще ниже, на сей раз это были четыре
ступеньки, и оказывался против гардероба. "Платить просим потом" -- взывала
картонная табличка, и молодой человек при вешалке -- по большей части
бородатый ученик Академии художеств -- никогда не брал деньги вперед, потому
что Луковый погребок был заведением хоть и дорогим, но солидным.
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Доценко Виктор
Херберт Фрэнк
Витковский Евгений
Суворов Виктор