прислушивалась к ветру и дождю и, скорчившись, грелась у жалкого огня.
Предаваясь этому последнему занятию с большим тщанием, чем первому, она не
меняла позы; только тогда, когда случайные дождевые капли падали, шипя, на
тлеющую золу, она поднимала голову, вновь обращая внимание на свист ветра и
шум дождя, а потом постепенно опускала ее все ниже, ниже и ниже, погружаясь
в унылые размышления; ночные шумы сливались для нее в однообразный гул,
напоминающий гул моря, когда он едва-едва достигает слуха того, кто сидит в
раздумье на берегу.
времени, злобно вспыхивая, словно глаза дремлющего свирепого зверя, огонь
озарял предметы, отнюдь не нуждавшиеся в лучшем освещении. Куча тряпья, куча
костей, жалкая постель, два-три искалеченных стула, или, вернее, табурета,
грязные стены и еще более грязный потолок - вот все, на что падал дрожащий
отблеск. Когда старуха, чья гигантская и искаженная тень виднелась на стене
и на потолке, сидела вот так, сгорбившись над расшатанными кирпичами,
замыкавшими огонь, разложенный в сыром очаге - печки здесь не было, -
казалось, будто она, перед некиим алтарем ведьмы, ждет счастливого
предзнаменования. И если бы ее шамкающий рот и дрожащий подбородок не
двигались слишком часто и быстро по сравнению с неторопливым мерцанием
пламени, можно было подумать, что это только иллюзия, порожденная светом,
который, разгораясь и угасая, падал на лицо, такое же неподвижное, как тело.
скорчившись у камина, отбрасывала тень на стену и потолок, она с первого же
взгляда узнала бы Добрую миссис Браун, несмотря на то, что, быть может,
детское ее воспоминание об этой ужасной старухе отражало истину столь же
искаженно и несоразмерно, как тень на стене. Но Флоренс здесь не было, и
Добрая миссис Браун оставалась неузнанной и сидела, никем не примеченная,
устремив взгляд на огонь.
воды проникли в дымоход, - старуха нетерпеливо подняла голову и снова стала
прислушиваться. На этот раз она не опустила головы, потому что кто-то
толкнул дверь и чьи-то шаги послышались в комнате.
своей гостье, которая закрыла за собой дверь и остановилась посреди комнаты;
опустив руку на ее промокший плащ, старуха повернула женщину так, чтобы свет
падал прямо на нее. Она обманулась в своих ожиданиях, каковы бы они ни были,
потому что выпустила из рук плащ и сердито вскрикнула от досады и огорчения.
заламывая их над головой. - Где моя Элис? Где моя красавица дочь? Они ее
уморили!
достала свечу из шкафа, стоявшего в углу, и, сунув ее дрожащей рукой в
камин, зажгла не без труда и поставила на стол. Грязный фитиль сначала горел
тускло, утопая в оплывающем сале; когда же мутные и ослабевшие глаза старухи
смогли что-то разглядеть при этом свете, гостья уже сидела, скрестив руки и
опустив глаза, а платок, которым была повязана ее голова, лежал подле нее на
столе.
старуха, подождав несколько секунд. - Что она говорила?
света, поглядела на говорившую, окинула взором комнату и снова поглядела на
женщину.
нее пристальный взгляд.
окинула взором комнату. Торопливо схватив свечу и поднявшись с места, она
поднесла се к лицу гостьи, громко вскрикнула и, поставив свечу, бросилась на
шею пришедшей.
вернулась! - визжала старуха, раскачиваясь и прижимаясь к груди дочери,
холодно отвечавшей на ее объятия. - Это моя дочка! Это моя Элис! Это моя
красавица дочь, она жива и вернулась! - взвизгнула она снова, упав перед ней
на колени, обхватив се ноги, прижимаясь к ним головой и по-прежнему
раскачиваясь из стороны в сторону с каким-то неистовством.
даже в этот момент стараясь освободиться из ее объятий. - Наконец-то я
здесь! Пустите, матушка, пустите! Встаньте и сядьте на стул. Что толку
валяться на полу?
ей в лицо и все еще цепляясь за ее колени. - Ей нет до меня дела! После
стольких лет и всех моих мучений!
чтобы избавиться от старухи. - Можно посмотреть на это и с другой стороны.
Годы прошли и для меня так же, как для вас, и мучилась я так же, как и вы.
Встаньте! Встаньте!
не спускала с нее глаз. Потом она снова взяла свечу и, обойдя вокруг дочери,
осмотрела ее с головы до ног, тихонько хныча. Затем поставила свечу,
опустилась на стул и, похлопывая в ладоши, словно в такт тягучей песне,
раскачиваясь из стороны в сторону, продолжала хныкать и причитать.
села, скрестила руки и, глядя на огонь, молча, с презрительной миной слушала
невнятные сетования своей старой матери.
уехала? - сказала она наконец, бросив взгляд на старуху. - Неужели
воображали, что жизнь, которую вела я в чужих краях, красит человека? Право
же, можно это подумать, слушая вас!
успокоились, матушка, ведь уйти мне легче, чем прийти.
она грозит опять меня покинуть в ту самую минуту, когда только что
вернулась!
сказала Элис. - Вернулась еще более жестокой? Конечно, вернулась еще более
жестокой. А вы чего ждали?
отозвалась та; она сидела, скрестив руки, сдвинув брови и сжав губы, как
будто решила во что бы то ни стало задушить в себе все добрые чувства. -
Выслушайте несколько слов, матушка. Если сейчас мы поймем друг друга, может
быть, у нас не будет больше ссор. Я ушла девушкой, а вернулась женщиной. Не
очень-то я старалась выполнять свой долг, прежде чем ушла отсюда, и - будьте
уверены - такою же я вернулась. Но вы-то помнили о своем долге по отношению
ко мне?
отношению к ее собственному ребенку?
к ней свое строгое, презрительное, дерзкое и прекрасное лицо. - Но за те
годы, какие я провела в одиночестве, я иногда об этом думала, пока не
привыкла к этой мысли. В общем, я слыхала немало разговоров о долге; но
всегда речь шла о моем долге по отношению к другим. Иной раз - от нечего
делать - я задавала себе вопрос, неужели ни у кого не было долга по
отношению ко мне.
выражением гнева, раскаяния, отрицания или же телесной немощью.
оглядывая себя с жестокой насмешкой, - рожденная и воспитанная в нищете,
никому на свете не нужная. Никто ее не учил, никто не пришел ей на помощь,
никто о ней не заботился.
заключалась в том, что иногда ее били, морили голодом и ругали; а без таких
забот она, может быть, кончила бы не так скверно. Она жила в таких вот
домах, как этот, и на улицах с такими же жалкими детьми, как она сама; и,
несмотря на такое детство, она стала красавицей. Тем хуже для нее! Лучше бы
ее всю жизнь травили и терзали за уродство!
Марвуд. Она была хороша собой. Ее слишком поздно стали учить, и учили дурно.
О ней слишком заботились, ее слишком муштровали, ей слишком помогали, за ней
слишком следили. Вы ее очень любили - в ту пору вы были обеспечены. То, что
Семенова Мария
Сертаков Виталий
Браун Дэн
Пехов Алексей
Василенко Иван
Афанасьев Роман