должна была в воскресенье вернуться с рубежа и, наверно, очень беспокоится о
дочери.
лежавшего на белом больничном столе, и то, что Валя, смеясь, рассказывала о
каком-то краснофлотце, с которым она условилась встретиться на набережной,
если не будет тревоги, и то, что я слушала ее с удивлением перед могуществом
молодости, которая в этом городе, в эти дни назначает свидания. Все это
запомнилось мне с такими подробностями потому, что это была последняя минута
той напряженной, очень трудной, но все-таки укладывающейся в определенный
порядок жизни, которою до сих пор жил Сталинград. Завыла сирена, девушки
заторопились, они должны были немедленно вернуться на пост. Я сказала, что
зайду к Клавиной маме, и она сперва не соглашалась, стеснялась, а потом
торопливо набросала несколько строк, и девушки подписались "твои дочери
Клава и Валя".
заглянули друг другу в глаза? Я видела этих девушек третий или четвертый раз
в жизни - почему в эту минуту мне было так трудно с ними расстаться? Тревоги
объявлялись каждый день, по нескольку раз в день, откуда же взялось это
чувство, что объявлена какая-то особенная, не похожая на другие, тревога?
Оно не обмануло меня... Воздушная тревога, объявленная в середине дня 23
августа, больше не отменялась.
их через окно. Они бежали вдоль забора - на той стороне улицы стоял
деревянный двухэтажный дом, обнесенный забором. Но что-то изменилось за те
две-три минуты, пока я их провожала: тень упала на город, и улица, которую
только что ярко освещало солнце, была теперь в этой странной, быстро
надвигавшейся тени. Я услышала крик: "Немцы, немцы!" Женщина с ребенком на
руках торопливо вышла из-за угла, за ней мальчик лет пятнадцати с лопатой,
которую он неловко держал перед собой, и в том, как женщина взглянула на
небо, а потом с отчаяньем прикрыла головку ребенка рукой, был ужас перед
этой догоняющей тенью. Я тоже посмотрела на небо - над городом шло, не знаю
сколько, но, должно быть, не меньше тысячи самолетов. Тень надвинулась, и
вместе с грохотом рванувшегося воздуха черный столб земли взметнулся перед
деревянным домом. Все исчезло в этом столбе - женщина, мальчик с лопатой,
забор и самый дом, рассыпавшийся дождем досок, стропил, рваных кусков
железа. Вихрь отбросил меня, я упала, больно ударилась, но сейчас же
вскочила и бросилась во двор, на улицу, где - я это знала - была ранена или
убита эта женщина, прикрывавшая голову ребенка рукой.
пока, успокаивая раненых, я пробиралась между койками, стоявшими на дворе.
Грузовик с аварийной командой вылетел из-за угла. Рвущийся, свистящий
воздух, грохот зениток, искры, рассыпавшиеся снопами в черно-дымной пыли...
в чувство угоревших, перевязывали раненых, перевозили тяжело раненных, если
удавалось устроить их в переполненные санитарные машины. Как в причудливом,
болезненном сне, помнится мне бомбоубежище на набережной, где вдоль стен
сидели, задыхаясь от дыма, полуголые, обожженные люди. Взрывы стали
удаляться, и по траншее девушки провели меня к Волге. Нужно было умыться...
А потом мы снова пошли по щелям, где лежали и сидели в почерневшей одежде
задохнувшиеся, обожженные люди, и снова приводили их в сознание и
перевязывали, перевязывали без конца.
минутой. Не только не утихал, рассыпаясь искрами, дымный вихрь, от которого
тлела и загоралась одежда, но поднимался все выше, со всех сторон охватывая
город.
культуры особо опасных инфекций и, хотя можно было не сомневаться, что
Мельников и Пирогова сделают то, что в подобных случаях полагается делать, я
все-таки беспокоилась и решила зайти.
перед нами. Еще не отпылали деревянные здания, еще пламя, бледное в утреннем
свете, страшно показывалось из окон. Проволока судорожно скрутилась в
спирали вокруг упавших телеграфных столбов. Копоть низко летела над
мостовой, заваленной осколками кирпича, сломанной мебелью, изогнутыми
крючьями бетонной арматуры.
заглянули в подъезд и увидели небо сквозь рухнувшую, прогоревшую крышу.
Прислушались - стон повторился. Осторожно, стараясь не касаться
наклонившихся стен, мы вошли в одну комнату, потом в другую. Никого! Как
будто самый дом простонал в последней, предсмертной муке.
кончики ног, носки женских туфель.
вторым этажом. Казалось, что весь второй этаж лежит на ней - и он
действительно рухнул бы вниз, если бы его не поддерживала накренившаяся
балка перекрытия.
я послала девушек за аварийной командой. Но, быть может, удастся нащупать
голову, освободить дыханье?..
потому что ступени так и ходили под ногами. Первая, вторая... Вдруг
наступила тишина, и с каким-то болезненным чувством услышала я эту режущую
тишину после беспрерывного грохота и гула. Третья, четвертая... Перила
качнулись, я хотела вернуться, но стон повторился, и на этот раз отчетливо
послышалось:
трудно и пришлось - очень осторожно - подняться еще на одну ступеньку.
Где-то здесь должна быть голова - и я действительно нащупала ее в груде
щебня. Так! А теперь освободим дыханье.
трудно работать. Я отбрасывала известку одной рукой, а другой держалась за
перила.
перекрытия, стала медленно оседать, перестраиваясь перед моими глазами. Я
схватилась за перила, но и они стали уходить, так что прыгнуть можно было
только под накренившуюся стену. Но я вывернулась, прыгнула в сторону - и
последнее, что мне запомнилось в этот день, в этот час, было странное
ощущение, что я лечу не вниз, а вверх, туда, где в рваной бесформенной дыре
светлело небо, озаренное нежным светом восходящего солнца.
СОСЕДКА
из-под рухнувшего дома, - скажу только, что плохо было бы мое дело, если бы
я не послала девушек за аварийной командой. Но дело было все-таки плохо.
Сказалось ли напряжение последнего дня или усталость, постепенно нарастая,
дошла до своей высшей точки, но мертвая неподвижность, полное, глубокое
безразличие овладели мной. Я потеряла сознание ненадолго, голова, по
счастливой случайности, была почти не ушиблена, ранений много, но легкие.
Почему же мне было так трудно заставить себя поднять руку, выпить глоток
воды, произнести хоть слово?
Сталинграда. Тысячи самолетов продолжали бомбить город, и, чтобы добраться
до переправы, нужно было пройти вдоль падающих зданий, по расплавленному
асфальту, в котором вязли ноги, пройти, не задохнувшись в дыму. Об этом со
спокойным мужеством говорили раненые, назначенные к эвакуации и лежавшие
вместе со мной в бомбоубежище областного театра. А я... странно вспомнить и
немного смешно, но едва раздавался грохот сброшенных бомб, как меня
мгновенно охватывал сон, с которым невозможно было бороться. Я засыпала,
поднося ложку ко рту, не договорив фразу...
глаза, толстое озабоченное лицо Белянина неизменно склонялось надо мной. Он
ухаживал за мной трогательно, самоотверженно: доставал откуда-то воду, когда
был разбит городской водопровод, таскал ко мне врачей и со страшным,
зверским выражением лица требовал от них, чтобы мне стало лучше. Он же,
доложив о моем положении командующему Сталинградским фронтом, отправил меня
на самолете в Москву.
сравнивать, думать. Осторожно, чтобы не спугнуть это чувство, я повела глаза
направо - кроватный столик, покрытый салфеткой. Потом налево - дверь,
освещенная солнцем. Голова начинала кружиться, когда я смотрела на эту
ослепительно белую дверь.
же я лежала на спине и боялась вздохнуть. Точно так же мне казалось, что в
этой комнате я не одна и что, если осмотреться вокруг, можно увидеть того,
кто ровно дышит где-то рядом со мной. Но тогда мамонты поднимались и
спускались по лестнице, и с медленно бьющимся сердцем я долго прислушивалась
к их удалявшимся, тяжело переступавшим шагам. Это было, когда Митя нечаянно
ранил меня и я лежала у Львовых.
стремительно ворвался в комнату. Он не вошел, а именно ворвался, и за ним,
уступая друг другу дорогу, торопливо вошли другие врачи. В тихой палате
сразу стало тесно и шумно. Один из врачей стал что-то говорить о моих
Земляной Андрей
Белов Вольф
Никитин Юрий
Андреев Николай
Скальци Джон
Сапковский Анджей