катаются, если даже груженые. А нас приходится по три человека на вагон.
Пойдем поговорим с начальником.
подавать, за все стрелки.
- хорошо, не перекатим - не надо, будем ночевать в поезде.
глотка. Пускай себе размахивает руками и кричит. Веселей будет.
какой-нибудь поезд. Такой каши наделаете!
площадки и крыши и убеждали меня хором. Они просили у меня только одного:
передвинуть поезд на два метра.
Только на два метра, а потом сами скажете.
давно усвоившие детали задания, расположились у стоек вагонов. Где-то
впереди пищали девочки.
больше меня знает.
хохотали у вагонов. Лапоть снова поднял руку с тюбетейкой, и все
прислонились к стойкам, уперлись босыми ногами в песок и, закусив губы,
поглядывали на Лаптя. Он махнул тюбетейкой, и, подражая его движению,
начальник мотнул головой и открыл рот. Кто-то сзади крикнул:
неподвижно, но взглянув на колеса, я вдруг заметил, что они медленно
вращаются, и сразу же после этого увидел и движение поезда. Но Лапоть
заорал что-то, и хлопцы остановились. Начальник станции оглянулся на меня,
вытер лысину и улыбнулся милой, старческой, беззубой улыбкой.
тюбетейку.
паровоз. Хлопцы, казалось, просто шли рядом с вагонами и только держались
за стойки. На тормозных площадках сидели каким-то чудом выделенные ребята,
чтобы тормозить на остановке.
противоположный конец станции, чтобы уже оттуда подать его обратно к
рамке. В тот момент, когда поезд проходил мимо перрона и я полной грудью
вдыхал в себя соленый воздух аврала, с перрона меня окликнули:
возвышалась на перроне в сером широком платье и напоминала мне памятник
Екатерине Великой - такая Брегель была величественная.
упало целое екатерининское изречение:
позавидовать любая самодержица. К довершению сходства ее рука с указующим
пальцем протянулась к одному из колес нашего поезда.
я надеюсь на благополучный исход, но товарищ Зоя помешала честному порыву
моей покорности. Она подскочила ближе к краю перрона и затараторила
быстро, кивая огромной головой в такт своей речи:
воспитанников... Надо показать всем, как он их любит.
я очень сдержанно и вежливо сказал:
здравый смысл всегда предпочитаю самой горячей любви.
окончилась бы моя антипедагогическая поэма, если бы Халабуда не сказал
просто, по-рабочему:
смотри, Брегель... Ах, ты, поросенок!
родителей. О чем-то он с Васькой перемолвился, и не успели мы пережить еще
нашей злости, как Халабуда уже надавил руками на какой-то упор в вагоне. Я
мельком взглянул на окаменевшее величие памятника Екатерине, перешагнул
через лужу желчи, набежавшую с товарища Зои, и тоже поспешил к вагонам.
Братченко карьером полетел в Куряж, далеко за собоя оставляя полосу пыли и
нервное потрясение рыжовских собак.
вокзальной маленькой площади. Брегель с подругой залезли в автомобиль, и я
имел удовольствие еще раз позеленить их лица звоном труб и громом барабана
нашего салюта знамени, когда оно, завернутое в шелковый чехол, плавно
прошло мимо наших торжественных рядов на свое место. Занял свое место и я.
Коваль дал команду, и окруженная толпой станционных мальчишек, колонна
горьковцев тронулась к Куряжу. Машина Брегель, обгоняя колонну,
поровнялась со мной, и Брегель сказала:
над узенькой захолустной речкой. Шли по шесть в ряд, впереди четыре
трубача и восемь барабанщиков, с ними я и дежурный командир Таранец, а за
нами знаменная бригада. Знамя шло в чехле, и от сверкающей его верхушки
свешивались и покачивались над головой Лаптя золотые кисти. За Лаптем
сверкал свежестью белых сорочек и молодым ритмом голых ног строй
колонистов, разделенный в центре четырьмя рядами девчат в синих юбках.
спружинились фигуры колонистов. Несмотря на то, что мы шли по безлюдному
лугу, они строго держали равнение и, сбиваясь иногда на кочках, заботливо
спешили поправить ногу. Гремели только барабаны, рождая где-то далеко у
стен Куряжа отчетливое сухое эхо. Сегодня барабанный марш не усыплял и не
уравнивал игры сознания. Напротив, чем ближе мы подходили к Куряжу, тем
рокот барабанов казался более энергичным и требовательным, и хотелось не
только в шаге, но и в каждом движении сердца подчиниться его строгому
порядку.
прыгали на веревках злые псы, потомки древних монастырских собак, когда-то
охранявших его богатства. В этом селе не только собаки, но и люди были
выращены на тучных пастбищах монастырской истории. Их зачинали,
выкармливали, воспитывали на пятаках и алтынах, выручаемых за спасенные
души, за исцеление от недугов, за слезы пресвятой богородицы и за перья из
крыльев архангела Гавриила. В Подворках много задержалось разного
преподобного народа: бывших попов и монахов, послушников, конюхов и
приживалов, монастырских поваров, садовников и проституток.
слова, и добрые пожеланияпо нашему адресу.
значение нашего марша, хотя он и выражал только одно из молекулярных
явлений нашей эпохи. Представление о колонии имени Горького вдруг
освободилось у меня от предметных форм и педагогической раскраски. Уже не
было ни излучин Коломака, ни старательных построек старого Трепке, ни
двухсот розовых кустов, ни свинарни пустотелого бетона. Присохли также и
где-то рассыпались по дороге хитрые проблемы педагогики. Остались только
чистые люди, люди нового опыта и новой человеческой позиции на равнинах
земли. И я понял вдруг, что наша колония выполняет сейчас хотя и
маленькую, но острополитическую, подлинно социалистическую задачу.
живом еще содрогании сгрудились и старые люди, и старые интересы, и старые
жадные паучьи приспособления. И в стенах монастыря, который уже показался
впереди, сложены целые штабеля ненавистных для меня идей и предрассудков:
слюнотечивое интеллигентское идеальничанье, будничный, бесталанный
формализм, дешевая бабья слеза и умопомрачительное канцелярское
невежество. Я представил себе огромные площади этой безграничной свалки:
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Конан-Дойль Артур
Каменистый Артем
Орловский Гай Юлий