менены другими; одни составлены на пол, лицом к стене, Другие свалены
как попало в чулан. Аполлина повесила на их месте семейные фотографии
каких-то невероятных уродов и изображения святых. Даже книги и бумаги,
кроме спрятанных в немногие запертые ящики, жильцы перерыли не столько
из любопытства (Аполлина не умела читать), сколько от нечего делать, от
того, что руки чесались. Следы мокрых пальцев оставались на листках пи-
сем, на загнутых страницах книг. Всюду чувствовался запах звериной норы.
Марк, задыхаясь от негодования и отвращения, говорил, что надо выставить
этих разбойников за дверь. Аннета старалась его успокоить. Она сердито
выговаривала Аполлине, но ее замечания плохо принимались, да и сама она
с первых же слов запнулась, удрученная мыслью, что свалилась на своих
жильцов как раз в ту минуту, когда они переживали особенно сильное ду-
шевное смятение, трагический кризис.
на вражды, отвращения, гнева, страха. После неожиданного приезда Аннеты
им снова пришлось поселиться в одной комнате. По ночам они грубо ссори-
лись, приглушая голоса; слышалось однообразное, но запальчивое бормота-
ние - и вдруг раздавался крик Аполлины, ясно доносилось ее прерывистое
дыхание. Затем - тяжелая тишина. Так прошла неделя... Однажды ночью
Аполлина с воплем выбежала из комнаты. Аннета встала, чтобы унять
жильцов. В коридоре она застала Аполлину, почти голую; та раздирала себе
кожу ногтями и стонала, как помешанная. Аннета позвала ее к себе и попы-
талась успокоить. Потом снова улеглась. Обезумевшая Аполлина, стоя у ее
постели, разразилась потоком дикой брани. Аннета зажала ей рот рукой,
чтобы не проснулся Марк, спавший в соседней комнате (он давно уже прис-
лушивался!..), и из этих бессвязных речей оледеневшая Аннета узнала
правду...
кивала проклятья, умолкала, с какой-то яростью молилась. Наконец она ус-
нула, открыв рот и всхрапывая. Аннета так и не сомкнула глаз. Когда заб-
резжил свет, она свесилась с кровати и стала рассматривать Аполлину, ко-
торая спала, приткнувшись тут же, - ее запрокинутую голову, ее испуган-
ную морду травимого зверя. Античная маска с крупными чертами, страшными
и комическими, безглазая маска Горгоны, со ртом, как бы застывшим в не-
мом крике. Под взглядом Аннеты Горгона проснулась. Увидев глаза, смот-
ревшие на нее сверху и изучавшие ее, она угрюмо поднялась и хотела уйти.
Аннета удержала ее за руку. Аполлина пробормотала:
вонючий хлеб, мое бесчестье, мое добро... Что вам еще нужно? Вы меня не-
навидите, презираете. А я - вас. Я - негодяйка. Но я все же лучше вас!
жаль вас.
жет быть, завтра оно поразит и меня... Но вы не можете больше оставаться
в этом доме.
без дела, когда страна в беде?
опухоль, которая вас подтачивает, - все это от безделья. Только труд мо-
жет вас спасти.
торой некуда девать свою силу, вы упрятываете ее, как волка в клетку, и
томитесь от безделья?.. И за прутьями этой клетки воете на бога!.. Бог -
это труд.
Они все взяли у меня. Все прахом пошло, мое имущество, земля, родные. У
меня ничего не осталось. Ничего, кроме него. (Она показала на комнату
Алексиса.) А я ненавижу его! И ненавижу себя! И ненавижу бога за то, что
все это - по его воле.
Ненавидеть, ненавидеть - только это слово у вас и осталось. Ничего дру-
гого вы не знаете. Если есть бог, он дал вам волю. Что вы с ней делаете?
Он во мне? Ну так я его уничтожу!
он сам себя уничтожает.
жить?
вздохнул. Жильцы вечно жаловались на это семейство. Аннету, мечтавшую
избавиться от них, этот отъезд встревожил. Она попыталась узнать их но-
вый адрес. Аполлина наотрез отказалась сообщить его, а когда Аннета
предложила ей денег, бросила ей такое же грубое "нет".
два дня в отпуск. Эти два дня он провел в своей квартире, взаперти. Ник-
то не видел его. Но до Марка доносились шаги, раздававшиеся за стеной, и
он прослеживал острым взглядом немую драму возвращения.
мия, закруживший ее, умчался... Тихая, молчаливая, она вернулась в свою
овчарню и замуровала себя в четырех стенах своей квартиры и в еще более
непроницаемых стенах своей мысли. Она ходила взад и вперед, из комнаты в
комнату, так бесшумно, что не слышно было ни стука мебели, ни скрипа по-
ловиц... Как кошка... Ни в ее глазах, без зрачков, как бы сплошь бархат-
ных, блестящих, но без внутреннего света, ни под слоем румян, наложенных
на бледные щеки, никто не мог бы прочесть ее воспоминания, мечты. Но ал-
чущий муж, который вернулся, чтобы вкусить от плода своего сада, не уз-
навал вкуса этого плода - не узнавал душу своей жены; вообще не одарен-
ный наблюдательностью, он, однако, с первой же минуты заметил, что за
фасадом дом уже не тот. Что-то случилось... Но что? И как узнать? Улыба-
ющийся фасад не выдает своих тайн. Напрасно муж сжимает в объятиях жену.
Он держит не мысль. Он держит только тело. Но что оно сделало, это тело?
А мысль, немой свидетель - что она видела, чего хотела? Что она знает?
Что скрывает от всех?.. Она никогда ничего не скажет. Он никогда ничего
не узнает.
начинает звенеть гневной ноткой. Без видимого повода. Он сам это созна-
ет. И голос снова падает. Они молчат. Ему стыдно, что он выдал себя; при
мысли, что он никакими силами не сможет вырвать у жены ее тайну, в нем
закипает гнев. Они как склеенные, они замурованы вместе. Он молча подни-
мается и выходит, хлопнув дверью. Кларисса сидит неподвижно, но Марк
слышит немного спустя, как она сморкается: значит, плакала.
гу; то, что они могли бы сказать, взорвало бы фасад жизни, который они
так боятся расшатать. Как жить среди развалин, на разрытой снарядами
равнине, которой уподобилась теперь их жизнь, если у них не останется
даже фасада прошлого, к которому они могли бы прислониться и прилепить
свое гнездо, - этого обманчивого воспоминания о том, чем они были?.. Они
прощаются. Целуют друг друга сухими губами. Они любят друг друга. Они
чужие.
Мюризье.
Они приникли друг к другу губами, раньше чем успели обменяться хоть сло-
вом. Но когда слово прозвучало, им показалось, что оно доносится из-за
стены. И обе поняли, что, владей они даже ключом от единственной двери,
разделявшей их, они не отперли бы ее. Это было самое тягостное: между
ними - барьер, они рвутся друг к другу, но ничего не хотят сделать, что-
бы сломать этот барьер.
ческую грацию ее движениям. Она сурово глушила его, прикрывала траурным
вуалем. Свою натуру она принесла в жертву покойному другу. Хмель горест-
ного мистицизма первых дней был непрочен. Его печальное и болезненное
очарование рассеялось. Такие переживания можно подогревать лишь ис-
кусственно. Сердце просит пощады, сердце хочет забыть. Чтобы приневолить
его, надо посадить его на цепь и мучить. Теперь это раб, привязанный к
жернову, подстегиваемый волей. Лидия судорожно старалась думать о мерт-
вом:
существа, которое она хотела спасти от забвения - своего забвения...
(Трагическая борьба души в безмолвии ночи - борьба со смертью, уносящей
сокровище ее любви!..) Она заковала себя в панцирь того идеализма, тех
сухих и палящих идей, с которыми срослась душа Жиреров: теперь они гово-
рили ее устами, юными ее устами, дрожавшими от мучительной нежности.
ежась от холода и не находя слов для ответа. Она чувствовала напряженную
неискренность, героические и фальшивые потуги милой девушки уверовать в
то, во что ей не верилось, мыслить так, как не мыслилось. Нет, Аннета не
могла отвечать ей! Она знала, что разубедить ее было бы слишком жестоко.