только целая эскадра, но и один корабль другой державы не мог бы участвовать
в Цусимском сражении и без того чтобы об этом потом не узнали. А это привело
бы к новым международным осложнениям.
своей техникой и умением владеть этой техникой. Это ясно. Вот если бы та и
другая сторона были вооружены только оглоблями, то японцам ни за что не
устоять бы против нас. Народ мелкий, малосильный. Но все это чепуха. У меня
есть более важный вопрос.
Разгромили рыбаков...
страстно визжал. Другой часовой, низенький, худой, черноголовый, скалил зубы
и, порывисто жестикулируя тонкими руками, что-то хотел доказать русским
матросам. Пьяный машинист Семенов останавливал его, бормоча:
господ, да? Ты старался победить русских, можно сказать, рисковал своей
жизнью, а дадут тебе за это, скажем, тысячу рублей, чтобы ты свое хозяйство
улучшил? Нет. Кукиш с бобовым маслом ты получишь от своих господ, и больше
ничего. Вот ты убил бы меня. А у меня осталось дома двое детей. Что им
пришлось бы делать? Побираться.
нищими стать. Вот оно, брат, какое дело. Зря мы с тобой воевали, по
глупости. А если нужно землю делить, то давай это сделаем без господ. Эх,
скажу я тебе, как другу, настоящее русское слово. Такого слова ты никогда не
слыхал. Постой, я тебе скажу... Фу, черт возьми, забыл! Давай лучше
поцелуемся...
По его грязному лицу покатились слезы. Он вынул карманные часы и сунул их
японцу:
выписывал.
догадался, в чем дело, и оскалил белые зубы. В свою очередь он подарил
Семенову черепаховый портсигар с изображением дракона.
начальник, не то просто унтер-офицер и арестовал их обоих. Уходя от нас под
конвоем других часовых, они оглядывались и кричали нам:
японскому матросу понадобилась война? Какие выгоды извлекут из нее рабочие и
крестьяне того и другого государства? Я вспомнил, как однажды на ярмарке мне
пришлось увидеть за двугривенный петушиные бои. Приученные к драке, петухи
сражались с яростью: били друг друга шпорами, долбили клювами в гребень, в
голову, в глаза? Что же получили за это изувеченные и окровавленные петухи?
Ничего. Они старались, а хозяйская касса разбухала от денег.
участниками империалистических войн. В барышах остаются не те, которые,
рискуя головой, непосредственно сражаются на поле брани.
когда-нибудь трудящееся человечество всего мира эту простую истину? И скоро
ли направит свое оружие в другую сторону - против поджигателей войны...
броненосец "Асахи" и крейсер "Асама" почему-то отстали от своей эскадры и
повели под конвоем "Орел" отдельно в порт Майдзуру. У нас сейчас же явилось
предположение: что-нибудь случилось с нашим судном. Впоследствии выяснилось,
что мы не ошиблись.
порядок, отобрало тяжело раненных русских офицеров и сосредоточило их в
судовом лазарете. Помещение это было небольшое, с шестью опрятными койками.
Для всех офицеров их не хватало. Поэтому пятеро из них разместились на
матрацах, положенных на мокрую палубу.
чужого моря. Изувеченный корпус корабля, вздрагивая, скрежетал железом, как
будто протестовал против того насилья, какое совершили над ним.
фонарем, подвешенным на переборку у двери. Было сумрачно, фонарь слегка
покачивался. На стенах, блестевших эмалью риволина, ползали тени, и этому
бестелесному движению их, казалось, не будет конца. Звуки судовой жизни
доносились сюда слабо. Раненые офицеры временами стонали, бредили.
оглядывался и снова валился на свое место. Иногда среди них наступала такая
тишина, точно все они превратились в покойников.
промасленном рабочем платье и такой же промасленной фуражке, сдвинутой на
затылок. Он остановился около двери и, словно проверяя раненых, молча
переводил взгляд с одного из них на другого. Рябоватое лицо его было
измождено, но серые глаза горели какой-то решимостью. Это был трюмный
старшина Осип Федоров. Охрипшим, как и у многих людей его специальности,
голосом он сказал:
ее. Но они молчали. Федоров, озираясь, забеспокоился, что получит не тот
ответ, какой ему нужно. Взгляд его остановился на койке, на которой
зашевелилось одеяло, и человек, лежавший врастяжку лицом к борту, не
оборачиваясь и не поднимая головы, глухо и хрипло, как последний вздох,
протянул:
судя по голосу, произнес штурман лейтенант Ларионов. Соглашались ли другие
офицеры с таким решением, или спали и ничего не слышали, но они не
возражали. Федоров, уходя, осторожно закрыл за собою дверь.
и другие офицеры. Опять начались стоны. А один из раненых приподнял голову
и, оглядываясь, сказал:
чему-то прислушивались. Машины работали, но корабль не выпрямлялся. Один из
раненых уселся на койке.
сообщали им тревожную новость. А те, проснувшись, бестолково таращили глаза.
У всех было такое ощущение, какое бывает у людей, ожидающих смертельного
удара. То же самое было и с японцами. Не зная, что случилось с броненосцем,
они вопросительно оглядывались, потом в испуге перебрасывались какими-то
словами. Переполоха среди них еще не было, но в кочегарках, в машинных
отделениях и в других местах корабля уже прекращалась работа. Некоторые
японцы стояли, как в столбняке.
увеличивался, а с мостика почему-то не отдавалось никаких распоряжений.
левых отсеках он открыл клапаны затопления и ушел на верхнюю палубу. Он не
видел, что делается внизу, в трюме, но ясно представлял себе, как броненосец
захлебывается соленой водой. Нужно было пять-шесть градусов крена, и море
сомнет сопротивление корабля: он опрокинется вверх килем.
борьбу. Он был пораженцем и весь поход на Дальний Восток занимался
революционной пропагандой. Он не имел ни фабрик, ни заводов, ни земли, не
имел чинов и не занимал высокого положения. Это был типичный бедняк,
пролетарий. Почему же он решился на такой поступок? Толчок своим мозгам Осип
Федоров получил неожиданно для самого себя: это случилось еще днем.
разглядывая, как снарядом разворотило камбуз. Группа японских матросов,
настроенных очень весело, подошла к пленным, и между ними завязался
разговор. Сперва объяснялись каждый на своем языке, пустив в ход мимику и
жесты. Русские старались понять, о чем лопочут их недавние враги. Осипу
Федорову, находившемуся здесь же, казалось, что японцы хотят завести мирную
и дружескую беседу. Но ему пришлось в этом скоро разочароваться.