Чтение 115–й страницы книги ~Горение~

ЦЕЛЯХ
ОБРАЩЕНИЯ ЕГО В РУСЛО РЕАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ НЕВОЗМОЖНЫ.

"ИСКРЕННИЙ".

"Ротмистра ЛЕОНТОВИЧА сотрудник "НАГОВСКИЙ"

РАПОРТ.

ДЗЕРЖИНСКИЙ ЯВЛЯЕТСЯ ОРГАНИЗАТОРОМ ЗАБАСТОВКИ МЕТАЛЛИСТОВ И КОЖЕВНИКОВ
ВАРШАВЫ.

ОН ЖЕ ВЫЕЗЖАЛ В ЛОДЗЬ ДЛЯ ПРОВЕДЕНИЯ КОНФЕРЕНЦИИ С ТАМОШНИМ
СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКИМ КОМИТЕТОМ. СЛЕДСТВИЕМ ЭТОЙ КОНФЕРЕНЦИИ ЯВИЛАСЬ
СТАЧКА
ЛОДЗИНСКИХ ТКАЧЕЙ И ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ.

РУКОВОДИТЕЛИ ВЕРХУШКИ ППС ВЫСКАЗЫВАЮТСЯ О ДЗЕРЖИНСКОМ КРАЙНЕ ВРАЖДЕБНО,
ОДНАКО
ВЫРАЖАЮТ ПРИ ЭТОМ УВАЖЕНИЕ К ЕГО КАЧЕСТВАМ РЕВОЛЮЦИОННОГО ОРГАНИЗАТОРА.

НАЦИОНАЛ-ДЕМОКРАТЫ ГОВОРЯТ В ТОМ СМЫСЛЕ, ЧТО ДЗЕРЖИНСКИЙ, ЯВЛЯЯСЬ
РУССКИМ И
ЕВРЕЙСКИМ НАЙМИТОМ, ПОДЛЕЖИТ УНИЧТОЖЕНИЮ. ПОДОБНОЙ ЖЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
ПРИДЕРЖИВАЮТСЯ ДРУЖИННИКИ ИЗ "СОЮЗА РУССКИХ ЛЮДЕЙ". ЕСТЬ ЛИ КОНТАКТЫ
МЕЖДУ ДВУМЯ
ЭТИМИ - ВНЕШНЕ СОПЕРНИЧАЮЩИМИ - ГРУППАМИ, УСТАНОВИТЬ НЕ УДАЛОСЬ.

ПАРТИЯ СДКПиЛ, ВИДИМО. ИМЕЕТ ДАННЫЕ ОБ УГРОЗАХ В АДРЕС ДЗЕРЖИНСКОГО И
ПОЭТОМУ ЕГО ОХРАНЯЮТ ДВА ЧЛЕНА ПАРТИИ, ОДНАКО ЭТО ВЫЗЫВАЕТ ОТКРЫТОЕ
НЕУДОВОЛЬСТВИЕ
ПОСЛЕДНЕГО, ПОСКОЛЬКУ ОН НЕ ВЕРИТ В ВОЗМОЖНОСТЬ ПОДОБНОГО РОДА АКТОВ.
СЧИТАЯ ИХ
ПУСТОЮ УГРОЗОЮ.

"НАГОВСКИЙ".

- Еще, - томно простонал Николаев, - еще поддай! Мало пару, мало!

- Кирилл Прокопыч, сил нету, мне ж вас еще ломать и ломать, - взмолился
Семиулла, лучший банщик Сандунов, - глаза аж слезятся!

- Трояк накину, поддай пару ковшиков!

- О, алла, - простонал банщик, но с полатей спустился, налил горячей
воды в деревянный ковш, плеснул туда имбирного кваса, поддал в топку,
запахло хлебом - прогорклым, домашним, ранним, когда еще только-только
завиднелись в рассветном небе тугие штопоры дымков над крышами и слоистый,
снежный туман еще стоит над болотцем, и лес окутан таинственной,
серо-сизою, дремучей дымкой.

- Давай по сегменту, - попросил Николаев, - кожу рви когтями.

- Это по какому такому сименту? - не понял Семиулла. - Я такого и не
знаю, Кирилл Прокопыч. А непотребного я не разрешаю себе.

Сегментальный массаж Николаеву делали в Карлсбадской лечебнице
"Империал" - казалось, затылок и шея налились изнутри под короткими,
жесткими, в п и в ч и в ы м и пальцами молоденького чеха, который смущался
своего акцента, а узнав, что Николаев русский, одного, значит, славянского
племени, обрадовался и делал ему такой массаж, какой немцам и австриякам
не снился.

- Затылок и шею три, - прохрипел Николаев, страдавший с недельного
похмелья, - чтоб кровь отошла.

- Нельзя затылок тереть, жилы могут порваться.

- Какие жилы?

- По которым кровь текет.

- Дурак, не по жилам кровь течет, а по душе. Ох, господи, послал
массажиста...

Три как знаешь, только чтоб отпустило меня!

Семиулла поправил свою фетровую феску, уже трижды вымоченную в ледяной
воде, достал из шайки два дубовых веника, пошуршал ими над головой, потом
со стоном стеганул Николаева по лопаткам, навалился на раскаленную дубовую
листву растопыренными пальцами, закричал (это фасон у него был такой,
господа причудливых любят), снова стеганул, теперь уже по ягодицам, а
потом начал быстро-быстро обмахивать горячим паром, держа веник на
расстоянии сантиметра от кожи, но не касаясь ее - в этом тоже был особый
семиулловский шик, тайна, фирма.

- Хорошо, татарва! - прорыдал Николаев. - Расплачиваешься, сукин сын,
за то, что моих предков в рабстве держал?!

- Мало держал, Кирилл Прокопыч, побольше б подержал - научились бы
по-нашему к бабам относиться, с веревкой, а то вами ж бабы правят, вы -
податливые на ласку-то.

- Мы больше на окрик податливые, на окрик да угрозу. Вы приучили,
нехристи.

Поясницу погрей, ноет.

- А чего я с ней делаю-то? Грею вовнутрь.

- Ты подержи, подержи веник, пар не гоняй, егозит, поту нет, испарина
выходит.

- Побойтесь аллаха, Кирилл Прокопыч! Ну что вы такой сердитый?!

- Кто деньги платит - всегда сердитый.

- Так ить за удовольствие деньги отдаете. Вон, желтый утречком пришли,
а сейчас разрумянились и глазенки блестят...

- Еще поддай.

- Нет. Не выдержу я больше, Кирилл Прокопыч.

- Пятерку дам, Чингисхан проклятущий.

Семиулла снова спустился вниз, плеснул еще пару ковшиков, в парилке
сделалось прозрачно аж - до того жарко. Налив в свою фетровую феску ушат
ледяной воды, Семиулла вернулся на полати и до того исстегал Николаева,
что тот лишь стонал и молил - теперь уже просительно:

- Тише ты, ирод! Тише...

- Под руку-то не говорите, - хрипел Семиулла, вымахивая веником, словно
серпом на покосе, - лежите тихо.

- Жарко...

- Сами просили, небось; не я напрашивался, - прохрипел Семиулла, веники
бросил на николаевский мягкий живот, скатился вниз, сунул голову под
ледяную воду, стоял так с полминуты, пока в глазах просветлело, потом
глянул на полати - Кирилл Прокопьевич поднимался с трудом, весь красный,
распухший, с белыми губами, синеватыми ногтями и пемзовыми, желтоватыми
мозолями на больших, чуть оттопыренных, пятках.

- Помоги сойти, - попросил Николаев, - сил нет.

- Может, еще попарю? - спросил Семиулла, испытывая горделивую радость
оттого, что он смог открыть жизнь в этом, два еще часа тому назад
полуживом, застекленевшем человеке.

- Все, хватит!

- Вас не подымешь, Кирилл Прокопыч. Может, я американа кликну?

- Нет, он пара не выносит, это только мы, русские.

- От нас к вам пришло, от татар, Кирилл Прокопыч, от моих родичей.

- От вас сифон пришел, а не парная, - кряхтел Николаев, спускаясь
осторожно, чтобы не оскользнуться дрожавшей в коленках ногою.

- А вот и нехорошо это, оттого как неправда - у меня резаный, у нас все
чисто, у нас видно, если подцепил, а у вас вс" срам да срам, прикрываете
себя плотью, стыдитесь открыться.

- Фамилию смени, - буркнул Николаев, - Фейербахом тебя буду теперь
звать.

Фейербах-хан.

Джон Иванович тем временем стол уже накрыл в гостевой (номер в Сандунах
был трехкомнатный, с красным деревом) и, услыхав, что п а т р о н
плюхнулся в бассейн, пошел к нему со стаканом пива.

- Эй, бой, - сказал он, - поправь себя биир, выпей а литтл бит, пиво
холодное.

Как айс, ледяное пиво.

Николаев отрицательно покачал головой, окунулся еще раз "с головкой",
вылез из бассейна и мокро прошлепал по домотканой шершавой половице в
гостевую.

- Щи кипят, Джон Иваныч?

- Я не велел снимать с плиты, пока ты не выйдешь.

- Чувствовать надо было, что выхожу - за что деньги плачу?!

- За любовь платишь, ханни, за любовь. Ай лав ю, рилли, люблю, сан ов
зе бич.

Сейчас будут щи, босяк, джаст нау...

Джон Иванович, не укрывши срам простыней, вышел в предбанник и зычно
крикнул:

- Мефодий, щи! Их сиятельство отходит!

Вернувшись, он протянул Николаеву термос с рассолом. Тот сделал два
стремительных, огромных глотка, шумно задышал, откинулся на резную спинку
краснодеревого, хрупкого диванчика и сонно прошептал:

- Полрюмашки хересу остуди.

Щей он выхлебал три огромных, дымных тарелки, выпил махонькую рюмочку
хереса из бодег герцогов Домеков и повалился спать. Джон Иванович укрыл
его пледом и заметил, как сразу же на висках воспитанника появилась
быстрая жемчужная испарина.

Через два часа вернулся Семиулла из высшего разряда. На этот раз он
мучал Николаева не час, как раньше, а всего минут пятнадцать: выпаривал и
о т ш л е п ы в а л перегар из бронхов.

После этого Джон Иванович увез воспитанника в "Славянский базар", в
чайную комнату. Николаев выхлестал полсамовара, переменил два раза
хрусткие полотняные сорочки, превращавшиеся в тяжелые, пропитанные потом
тряпки, откушал горячего калача с соленым маслом, а уж потом Джон Иванович
увез его в "Метрополь" - отсыпаться.

Наутро, в восемь часов пришли парикмахер и маникюрщик. Полчаса они