движением бровей, такими жестами, словно ему предстояло начинать с каждым
очередным гостем обряд рукоположения. Звали хозяина, как нам уже известно,
Фердинанд Шму, от случая к случаю он стрелял воробьев и испытывал тягу к
тому обществу, которое после денежной реформы формировалось в Дюссельдорфе
довольно быстро, в других местах тоже, хотя и медленнее.
солидности процветающего ночного заведения -- был самый настоящий погреб,
даже несколько сырой. Его вполне можно было уподобить длинной, с холодным
полом кишке, размерами четыре на восемнадцать, обогреваемый двумя, тоже
настоящими, печками- буржуйками. Правда, если судить строго, это все-таки
был не совсем погреб. Потолок у него разобрали и увеличили кверху, прихватив
квартиру первого этажа, значит, и окно в нем было не настоящим подвальным
окном, а окном бывшей квартиры первого этажа, что несколько умаляло
солидность процветающего ночного заведения. Но раз уж из окна можно было бы
смотреть, если бы его не застеклили утолщенными круглыми стеклами, и раз уж,
таким образом, в увеличенном кверху погребе надстроили галерею, куда попасть
можно было по чрезвычайно оригинальной лестнице, как бы заимствованной из
курятника, это все-таки дает повод считать погребок серьезным ночным
заведением, пусть даже погребок не был погребом в истинном смысле слова, но
с какой стати ему и быть таковым?
был собственно насестом, а был скорее своего рода трапом, потому что по
левую и по правую сторону этой чрезвычайно опасной из-за ее крутизны
лестницы можно было придерживаться за неслы ханно оригинальные бельевые
веревки, все сооружение малость качалось, наводило на мысли о морском
путешествии и делало погребок еще более дорогим.
погребок, источали карбидный запах -- что в свою очередь увеличивало цены --
и как бы перемещали платежеспособных посети•гелей Лукового погребка в
штольню ну, скажем, калиевого рудника на глубине девятьсот пятьдесят метров:
обнаженные по пояс забойщики работают с породой, вскрывают жилу, ковш
выносит руду на поверхность, лебедка воет, наполняя вагонетки, и далеко
позади, там, где штольня сворачивает на Фридрихсхаллдва, мерцает огонек, это
оберштейгер, он приходит, он говорит: "Счастливо на-гора", взмахирает
карбидной лампой, которая выглядит точно так/же, как те, что висят на
некрашеных, небрежно выделенных стенах Лукового погребка, висят, и светят, И
пахнут, и поднимают цены, и создают оригинальную атмосферу.
лука, зато деревянные столы сверкают, выскобленные до блеска, манят гостя
покинуть рудник и перейти в приветливую крестьянскую горницу, какие порой
видишь в кино.
Господин кельнер, пожалуйте карту. Ни кельнера, ни карты. Еще можно
упомянуть нас, "Троицу с берегов Рейна". Клепп, Шолле и Оскар сидели под
насестом, который, собственно, был не насестом, а трапом, приходили в
девять, доставали свои инструменты и примерно в десять начинали играть. Но
поскольку сейчас всего четверть десятого, о нас еще пока говорить рано. Пока
еще стоит поглядеть на пальцы Шму, которыми он, случается, держит свою
мелкокалиберку.
означало: заполнится, -- Шму, хозяин, накидывал кашне. У кашне -- ярко-синий
шелк -- был свой узор, специальный узор, а упоминается оно здесь потому, что
накидывание кашне имело особое значение. Узор его можно описать так:
золотисто-желтые луковицы. Лишь когда Шму обматывал шею этим шарфом, вечер в
Луковом погребке считался открытым.
журналисты, киношники, известные спортсмены, также и высокие чиновники из
земельного правительства, -- короче, все те, кто сегодня именует себя
интеллигенцией, -- сидели на обтянутых джутом подушках с женами,
секретаршами, подругами, художницами, также и с подругами мужского пола и --
пока Шму не обмотал вокруг шеи кашне с луковицами -- беседовали приглушенно,
я бы даже сказал, с натугой, почти удрученно. Люди так и эдак пытались
завязать разговор, но ничего у них не выходило, несмотря на самые серьезные
намерения, их проносило мимо проблем, хотя уж они-то дали бы себе волю, уж
они-то выложили бы все, что думают, что засело в печенках, что накипело на
сердце, во всю глотку, чтоб голова в этом не участвовала, высказать страшную
правду, показать человека голым, -- хотели и не могли. Там и сям
проглядывали смутные очертания погибшей карьеры, рухнувшего брака. Вон у
того господина с умной массивной головой и легкими, почти изящными руками
как будто неприятности с сыном, которого не устраивает прошлое отца. Обе все
еще недурно выглядящие при свете карбидных ламп дамы в норке вроде бы
утратили веру, открытым остается только один вопрос: веру во что именно? Мы
еще ничего не знаем о прошлом господина с массивной головой и о том, какие
неприятности устраивает ему сын из-за этого прошлого, об этом речь не вдет,
словом, все это похоже -- уж простите Оскару подобное сравнение -- на
курицу, готовую снестись: все тужится, тужится -- и никак.
кашне не возникал ненадолго, с благодарностью выслушивал всеобщее радостное
"ах!", после чего скрывался, опять- таки на несколько минут, за портьерой в
конце погребка, где были туалеты и кладовые, скрывался -- и снова выходил.
его, когда он вторично являлся своим гостям? Вот хозяин процветающего
ночного заведения исчезает за портьерой, берет что-то в кладовой, вполголоса
ругается немножко со служительницей при туалетах, которая сидит там и
листает иллюстрированный журнал, вновь появляется из-за портьеры, и его
встречают приветствиями -- как спасителя, как чудесного, волшебного дядюшку.
Корзиночку покрывала голубая клетчатая салфетка. На салфетке лежали
деревянные дощечки, вырезанные в форме свиней и рыб. Эти чисто выскобленные
дощечки хозяин Шму раздавал своим гостям, ухитряясь при этом отвешивать
поклоны и рассыпать комплименты, которые наводили на мысль, что его юность
прошла в Будапеште и в Вене: улыбка Шму напоминала улыбку копии,
нарисованной с копии якобы подлинной "Моны Лизы".
обменивались ими. Сердцу одного были милы контуры свиньи, другой -- или
другая, если речь шла о даме, -- предпочитал ординарной домашней свинье
исполненную таинственности рыбу. Они обнюхивали свои дощечки, двигали их
взад и вперед, а хозяин Шму, обойдя также и всех гостей на галерее, ждал,
пока дощечки прекратят движение.
фокусника, снимал салфетку: корзинку закрывала вторая салфеточка, под
которой, не заметные с первого взгляда, лежали ножи.
ножами. Но этот второй обход он совершал быстрее, усиливая напряжение,
которое помогало ему вздувать цены, и комплиментов он больше не рассыпал, и
менять ножи тоже не разрешал, теперь его движениям была присуща хорошо
рассчитанная поспешность. "Готово, внимание, але-гоп!" -- восклицал он,
срывал с корзины салфеточку, запускал туда руку и оделял, наделял, одаривал
народ, был щедрым дарителем, обеспечивал своих гостей, раздавал им луковицы,
те, что, чуть стилизованные и золотисто- желтые, красовались на его кашне,
самые обычные луковицы, клубнеплоды, не луковицы тюльпанов, а луковицы,
которые покупает хозяйка, луковицы, которые продает зеленщица, луковицы,
которые высаживает и собирает крестьянин, или крестьянка, или батрачка,
луковицы, которые можно встретить на натюрмортах голландских миниатюристов,
где они изображены с большей или меньшей степенью достоверности, -- вот
такими и похожими луковицами оделял хозяин своих гостей, пока у каждого не
оказывалось по луковице, пока не становилось слышно, как гудят чугунные
печки и поют карбидные лампы. Такая тишина воцарялась после большой раздачи
луковиц -- и тут Фердинанд Шму восклицал: "Прошу, господа хорошие!" -- и
перебрасывал через левое плечо конец своего кашне, как это делают лыжники
перед спуском, и тем самым подавал знак.
одежек. Дамы и господа чистили лук кухонными ножами. Они снимали с них
первую, они снимали с них третью, светлую, золотисто-желтую,
красно-коричневую или, верней сказать, лукового цвета шкурку, они чистили,
пока луковица не становилась стекловидной, зеленой, белесой, влажной,
водянисто-липкой, начинала издавать запах, пахла, пахла луковицей, и тогда
они начинали крошить, как крошат лук, искусно либо не искусно, на кухонных
дощечках, повторявших очертания свиньи либо рыбы, резали в одном и резали в
другом направлении, так что сок брыз гал -- или примешивался к воздуху над
луковицами, -- господа постарше, которые не умели обращаться с ножами,
должны были проявлять сугубую осторожность, чтобы не обрезать себе пальцы,
но многие все равно обрезали, хоть и не замечали этого, зато тем искуснее
были дамы, но не все дамы до единой, а те, которые дома занимались
хозяйством, уж эти-то знали, как крошат лук, скажем, для жареного картофеля
или для печенки с яблоками и луком колечками, но у Шму в погребке ни того ни
другого не держали и вообще есть было нечего, а кто желал поесть, тому бы
лучше пойти в другое место, в "Рыбешку", а не в Луковый погребок, потому что
здесь только крошили лук и больше ничего. А почему? Да потому, что погребок
так назывался и был не обычный погребок, потому что лук, нарезанный лук,
если как следует присмотреться... но гости Шму ничего больше не видели или
так: некоторые из гостей Шму ничего больше не видели, ибо из глаз у них
текли слезы, и не потому, что сердца их были настолько переполнены, ведь
нигде не сказано, что при переполненном сердце из глаз сразу бегут слезы, у
некоторых это так никогда и не получается, особенно если взять последние и
минувшие десятилетия, поэтому наше столетие, возмож но, нарекут когда-нибудь
бесслезным, хотя мера страданий столь высока, -- вот именно по причине
бесслезности люди, которые могли себе такое позволить, и ходили в Луковый
погребок, где хозяин подавал им кухонную дощечку -- свинью или рыбу,
кухонный нож за восемьдесят пфеннигов и самую заурядную огородно-садовую
Белоусов Валерий
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Перумов Ник