Чтение 116–й страницы книги ~Призвание варяга~

- "Кем ты хочешь быть? "Злым", или -- "добрым"?"

Иезуит задумался, почесал голову, а затем, странно глядя чуть в
сторону, будто промямлил:

- "Конечно же - добрым! Но если и ты хочешь этого, давай..."

- "Прекрасно!" - я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах
меж спорами об очередном приговоре, - "Сегодня Крещение - пусть Бог нас
рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и
берет папку "доброго" - вон ту - красную. А второму достанется - черная...
Банкуем?"

Прочие тут же сгрудились вокруг нас - на забаву, и Саше уж ничего не
осталось - кроме как согласиться:

- "На Даму Червей! В честь моей пассии!"

Я усмехнулся в ответ, - в матушке моей, может и впрямь была цыганская
Кровь, ибо она - недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль
вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной
Дамой" - все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же - продолжаю.

Я, насмеявшись, еле слышно ответил:

- "Изволь. Моя карта - Пиковый Туз!" - и сел метать. Скажу откровенно,
- я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с
ним Судьбы. (И стало быть, - я заранее вложил его под колоду.)

В общем, сидим - мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все
возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он
на колоду, что кролик на пасть удава.

Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, - я даже стал
сомневаться - как именно я сложил последних две карты, а народ уж
неистовствует: Орлов бьется с Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует
прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически,
приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если
колода мной "не заряжена" - Фортуна всегда на моей стороне.

А на Чернышева смотреть невозможно, - глаза у него, как у дохнущей с
боли собаки. Короче, - у публики ататуй.

И вот - осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто
думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, - пролети муха - за версту слышно.
Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю
на стол:

- "Туз выиграл! Дама Ваша - убита!" - и тут же с грохотом припечатываю
выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза.
Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный
писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим - никак и он -
багровеет от ужасной натуги.

Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом
вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой
вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по
дороге...

Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать,
потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все
хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть
отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за
сердце:

- "Господа, но это же - Дама! Червонная Дама!"

Все, как круглые идиоты, смотрят на стол на Червонную Даму и не могут
поверить глазам. Я, честно говоря, тоже так увлекся эмоцией, что сам
удивился - откуда тут Дама, хоть и сам подложил ее перед сдачей - поверх
Туза.

Тут я разлил друзьям по второй и заметил:

- "Ну, - Дама... Какая разница? Папку-то он уже - взял!"

Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:

- "Братцы, о чем спор? Если мы дадим Саше Право всех миловать - сии
якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!"

(Через десять лет после того Крещенского вечера я прочел "Пиковую
Даму". Я спросил еще у поэта - почему именно такой конец у его повести? Ведь
в жизни все было -- не так.

На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать - чем это, по его
мнению - должно было кончиться.

Тогда я спросил его, - понимает ли он -- подоплеку этого дела? Пушкин
смутился и я пояснил:

- "Я -- Сашин напарник. Мне ли не знать тайных страстей его Сердца? Я
нарочно спросил у него, - хочет ли он проявить свою страсть открыто?

Он задумался и ответил, что это было бы -- ему неприлично.

Тогда я предложил ему сделать фарс -- для публики. Ведь весь мир для
Братьев, - это -- мы, и все прочие.

Мы оба знали, что в итоге я должен сделать для него так, чтоб он не
имел право миловать. И мог мучить -- Во Славу Божию. Мы ж оба знаем друг
друга не хуже -- облупленных. Но...

Я нарочно выбросил ему Даму. Я -- реббе. Я обязан в последний раз дать
несчастному Шанс, чтоб уберечь его от Пути Зла... И я взял Грех -- на себя,
дав ему Выбор: пойти за Глазами по пути Исправления, иль поверить Слуху и --
Загубить свою Душу.

Он прекрасно понял свой Выбор. И его рвало и тошнило на лестнице
потому, что он знал -- кому он теперь служит и кому -- Служу я. И что нам
теперь -- вечно следить друг за другом, ибо у нас -- разные Хозяева.

Он -- не хотел этого. Я -- тоже. Ведь мы с ним -- напарники..."

Пушкин с ужасом выслушал мою исповедь. Потом его затрясло и он
прошептал:

- "Но почему... Почему Вы допустили для Вашего ж Друга сей Выбор? Зачем
Вы сами толкнули его на край бездны? Ведь Вы ж -- еврейский Учитель?! Разве
Вам не страшна гибель кого-нибудь из Вашей Паствы?"

Я долго смотрел на поэта, а потом... Я не знал, как с ним говорить. Это
все равно, что слепому расписывать прелести Сикстинской Мадонны...

- "Ты -- не понял. Я -- не Пастырь и не Учитель. Я -- реббе. Я не имею
Права влиять на Выбор. Ибо Выбор -- веление чьей-то Души, как я могу Взять
чью-то Душу? Если бы я Выбрал за Сашу, я загубил бы его сто раз вернее,
чем... Я... Я -- не христианин.

Я не верю в то, что Любовь -- так, как вы ее понимаете, хоть
сколько-нибудь спасет Мир. Иначе в Мире не было б столько Зла... Зло ж
возникает по Выбору чьих-нибудь Душ. И даже если я, иль кто другой -- лишит
сии Души их Выбора (как сему учил Ваш Христос) -- Зло уже не исчезнет. Оно
родилось от того, что...

Все, что я мог сделать для Саши -- дать ему Зеркало, в коем он увидал
свою Душу. И она ему -- не понравилась...

Дальше -- опять его Выбор. Он может следовать велениям этой Души, а
может -- хоть как-то излечить, иль утешить ее. Но это опять -- его Выбор.
Понимаешь, - Его!"

Я помню, как изменилось лицо поэта. Он долго смотрел будто бы внутрь
себя и потом вдруг спросил:

- "Так чем же закончилось дело Туза и... Дамы?"

Я пожал плечами:

- "Не знаю. Надобно спросить у самого Чернышева. Я теперь ему враг и
беседовать о том -- я не смею.

Единственное, что я знаю, - в ходе допросов никого не пытали и
нисколько не мучили. Еще, - повесили лишь пятерых...

И это -- хороший знак. Может быть, - я в чем-то все-таки выиграл... Не
у Саши... Нет.

У того... У Нечистого".)

Простите мне сие отступление, - я объяснял Сашину суть. Пока я был в
лазарете, Саша успел "пообнюхаться" и я попросил:

- "Покажи-ка девиц - полюбезнее. Да - с изюминкой. Чего попусту время
терять..." - тут мы вошли в залу для танцев и я увидал двух самых прекрасных
женщин, коих я когда-либо видел.

Одна из них была истинной белокурой валькирией с самыми прекрасными
формами, кои только могут пригрезиться нам -- мужикам. Сильный пол вился
вокруг, пытаясь хоть как-то обратить на себя ее взор, но он - цвета зимней
холодной Балтики, цвета глаз моей матушки - безразлично скользил мимо них...

Рядом с ней сидела вторая. Среднего роста и хрупкого телосложения. Если
внешность блондинки была явно "нордической", шатенка явно происходила из
более южных широт.

Волосы ее были коротко -- "по-лютерански" пострижены, а из всех
украшений - одна золотая цепочка, на которой обычно вешают нательный
крестик. Все ее одеяние не стоило и одного камушка на пальце валькирии, но
была в ней - изюминка.

Я подошел к дамам и, целуя руку сестре, спросил у нее:

- "Какими судьбами? Я думал, ты со своим... Как он?"

- "Все вы мужики - одним миром мазаны. Сулите горы, а как занялись
чем-нибудь, так и - не подойди! Ему теперь не до нас... Наигрался в
солдатики, теперь бредит охотой - как маленький..."

Я понимающе кивнул головой. Иной раз, чтоб крепче привязать к себе
мужика - надобно оставить его. Главное достоинство женщины, - не мешать.

- "Не горюй, - главное ведь - здоровье. Сыщем другого..."

Сестрица вяло махнула рукой, показывая, что не придает значения
утешениям и с видом заправской бандерши, хвалящей "товар" клиенту,
по-хозяйски хлопнула товарку по заднице:

- "Знакомься. Элен. Прекрасная Элен. Не берет с мужиков ни пфеннига.
Сами ползают за ней на коленках, но у нее - извращенные вкусы".

Я люблю приводить сей пример на лекциях в Академии. Что вы можете
сказать об этой дискуссии?

Я доложил вам все нужные факты, чтоб вы могли сделать осмысленный
вывод. Не можете? Хорошо. Вот ответ.

Нужна большая причина, чтоб пересечь Ла-Манш посреди "континентальной