взвизгивали -- из глубины бака возникала галушка: "Лови ее! Чепляй! Не давай
умырнуть! Пап-па-а-ала-ася-а-а-а! Рубай, девки, чтоб кровь в грудях
кипела!.." -- орали мы.
посудину и закатить ее подальше, в темень. Дежурный надел через плечо
винтовку с вывинченными от скуки шурупиками, допил остатки варева через
край, очумело потряс головой -- солоно на дне, и все сделал, как было
велено.
кажется, после того как поступили в училище, и у нас получалось хоть и не
так слаженно, зато дружно. Я так разошелся, что исполнил соло: "О, маленькая
Мэри, кумир ты мой! Тебя я обожаю, побудь со мной!.."
попросили продиктовать что-нибудь такое же изысканное, про любовь. Я напряг
память. "Это было давно, лет пятнадцать назад. Вез я девушку трактом
почтовым. Вся в шелках, соболях, чернобурых лисах и накрыта платочком
шелковым..."
поражал девчат своей памятливостью, диктуя без роздыха: "Вот вспыхнуло утро,
румянятся воды...", "Я брожу опять в надежде услышать шорох и плеск весла.
Ты что ж не выйдешь ко мне, как прежде?.."
одной заимел бы знакомство. Была там из кондукторской группы, смотрела на
меня, рот открывши, в берете, в новой телогрейке, с косами -- красивенькая.
Я уж и диктовать-то рассеянно начал, путаться стал, и до чего дело дошло бы,
одному Богу известно, как вдруг, оттолкнув дневального, с громом ввалился в
наше общежитие зав. станционным пищеблоком. "Жулики! Засужу! -- кричал он.
-- Засужу! Всегда в первую очередь отпускал! А вы?!"
Разве горлом фэзэошника возьмешь? Мастера, замполит, комендант, директор --
вон какие люди, генералы почти! -- и те с нами вежливо; "Вас назначили", --
говорят. "Вы обязаны...". "Вас просят", "Вы на дежурстве" и так далее.
Юра Мельников и солидно помолчал. -- Вы по какому праву врываетесь в
молодежное общежитие, напав на часового в военное время? -- Юра сделал
паузу, еще более солидную. -- И почему позволяете себе в присутствии девушек
оскорблять молодое рабочее пополнение?
сохранить на память карточку того буфетчика! Моментальную.
войну на улице работники разных пищеблоков, но разгон иссяк, душа его и
мысль сбились с заданного настроя, и он забормотал что-то насчет бака,
который совсем недавно вылудили цыгане за большие по тем временам деньги,
насчет норм, перерасходов и ответственности.
путевой обходчик, затем и девки. Буфетчик был сокрушен и раздавлен. Дело
дошло до того, что тот же дневальный, которого зав сорвал руками с поста,
пхнул его прикладом в зад.
сила! А если их к тому же возглавляет такой человек, как Юра Мельников, --
сила двойная! Oн умрет за коллектив и за каждого члена коллектива тоже. Вон
он мне пальто дал, пайки выхлопотал. Иду я, а карманы так приятно
оттягивает! И могу я пайки слопать, по могу и повременить.
через раздатчицу буфета, Кланю Сыромятникову -- землячку Юры Мельникова и
близкую знакомую моего ходового дяди Васи.
условием, что отныне и до скончания века галушки любому фэзэошнику будут
выдаваться вне очереди, без предъявления желдорбилета. И всякий другой
продукт, изредка попадающий в буфет, как-то: соленая черемша, грузди
соленые, квашеная капуста, вареная свекла -- тоже отпускаются фэзэошникам на
льготных условиях.
на всякий случай здоровался со всяким лицом, хоть чем-то смахивающим на
учащегося трудовых резервов.
мерзло потрескивающим лесом и домами отнесло в серую, густую наволочь.
Перестали взвизгивать ботинки.
в железные кандалы. Домов не видно. Огни школы глухонемых загасли. Ни
искорки, ни звездочки, ни подводы, ни путника на дороге, ни отголоска жизни.
Ветрено. Холодно. Тесно в торосах. Одиноко в ночи. Надо нажимать. Надо идти.
Теперь только идти и идти. Раз уж не свернул на огонек в Гремячей,
постеснялся обеспокоить людей в школе глухонемых, где, конечно же, из-за
фэзэошника установили бы на ночь дежурство. Такая уж слава у нашего брата:
фэзэошник и арестант почти на одной доске. "Ладно-ть, живы будем -- не
помрем! -- заметив впереди темнеющий остров, подбодрил я себя. -- Давай об
чем-нибудь сердечном думать. Ну хоть бы о кондукторше с косами".
спросил. Вот недотепа! Мне почему-то кажется, зовут ее Катей. Всех девушек с
косами, по которым бусят волосинки, выбиваясь из ряду, у которых надо лбом
завитые колечки, повернутые друг к дружке хвостиками, пухленькие, удивленно
приоткрытые губы, глаза стеснительные, то и дело запахивающиеся ресницами,
-- всех таких девушек зовут Катями и Сонями. Такие девушки очень трогательны
сердцем, нравом кроткие, чувствительны к песням и стишкам. Этой Кате-Соне
надо послать письмо с эпиграфом, да с таким, чтоб сердце от него дрогнуло и
обомлело: "Мне грустно и легко, -- написать. -- Печаль моя светла. Печаль
моя полна тобою!.. А. С. Пушкин".
одиноко сделалось, так одиноко, как не было даже в игарской парикмахерской,
и все мне хочется куда-то уехать, убежать. Зачем я такой уродился? Вон
ребята как живут. В картишки перекидываются, на танцы в красный уголок
бегают, девчонок потискивают в коридорах, иной раз вывертывают в общежитии
пробки или по другому портят электричество, чтоб тискать их в темноте. А я
этого не умею. Имя у девушки и то постеснялся спросить. Размазня!
неуклюжих и каких-то неприкаянно-одиноких тополей, вершины редких тальников,
свистящих на ветру, да сигнальный щит, у которого доски приколочены
вразбежку. И хорошо, что вразбежку. Раз негде укрыться, стало быть, надо
шагать.
обмыске, счистило снег. Лед провально темнел, и дорога исчезла на нем.
Сначала еще заметны полосы от полозьев, выбоины подков, царапины, трещины,
но все исчезло, размылось в белом: и полозновица, и выбоины, и царапины.
черному льду. Я еще разбежался, еще катнулся. Ветром меня заносило,
развертывало, а я упорствовал. "Кати-и! Все равно, как голый лед кончится,
пойду по дороге".
занос, другой. Рваным лоскутом темнело озерцо голого льда. За ним тонким
слоем снег. Еще озерцо, поуже, поменьше. Полоска снега. Россыпь темных
пятен, будто перья отеребленного глухаря, но перья крутит, заносит,
поднимает куда-то. И реже пятна голого льда. Значит, я ухожу от приверхи
острова. Значит, я иду ладно и вот-вот выйду на дорогу.
течению, подобно трамплинами. Идти встречь им трудно. О зубья льдин больно
ударяются кости ног, особенно колени. И оттого, что замерзли ноги, руки,
весь я заколел, боль от ударов такая, что стукнусь о льдину -- и сердце
схватывает, в глазах просверки и сразу темень. Самого себя не видать.
Утром их вынут из русской печи. Насунешь -- и ноги попадут в сухую да такую
мягкую теплоту, что долго-долго радостно всему телу. Что может быть уютней
такой обуви? Но люди изобрели ботинки. Чэтэзэ! Зачем?
с Алешкой, и он сказал бы мне, что стряслось дома. Редко мы видимся ныне с
Алешкой. Война всех сделала занятыми. Но если встретимся, Алешка обнимет
меня и давит так, что я дня три не могу владеть шеей. Он и сегодня свернул
бы мне шею от радости. Ну и пусть. Может, мне и не надо в село? Может, блажь
Августе в голову ударила? Ребятишки. Нужда. Выдохлась -- пожаловаться охота.
Кому пожаловаться-то?
мне в голову не приходило, что можно потерять торную санную дорогу. Не в
лесу, не в тайге -- на реке потерять!
легка и тонка сделалась. Даже пальто Юры Мельникова не стоит против
сибирского ветра-звездуна. Ах, пальто ты, пальто! В вагоне, может, и хорошо
в тебе, но здесь не шибко. Велико ты мне, и поддувает всюду. Колом стоишь,
деревянное сделалось.
тех самых самоходов, что жили когда-то в слободке, которую я только что
миновал и потерял, отвалил бабью меховую душегрейку. А вот штаны тонки.
Варежки коротки. Шапка мала. Ботинки -- чэ-тэзэ -- веселы, да тесноваты. Все
на мне залубенело, ровно в мочальные ленты я обернут. И дорогу я потерял.
Василенко Иван
Мацумото Сэйте
Круз Андрей
Конан-Дойль Артур
Березин Федор
Посняков Андрей