Чтение 116–й страницы книги ~Два капитана~

- На речку?

Речка была совсем близко, под косогором. Но мы любили купаться на
озере и пошли на озеро, хотя времени было маловато.

Мало сказать, что погода была хороша, - за все лето не было такого
прекрасного утра! Солнце как будто торопилось как можно скорее сделать все
сияющим, великолепным. Там, на озере, оно уже сделало все великолепным и
теперь, царственно раскинувшись, наступало на нас, и белый ночной парок
поспешно испуганно таял, запутавшись в лесу среди маленьких елей. Только
одна осина осталась от мостков через Коровий ручей, которые мы с Петей
смастерили в прошлое воскресенье; я перемахнул по этой осине, а Катя пошла
вброд, и, боже мой, как я запомнил ее в эту минуту! Она шла, придерживая
халатик, осторожно и с наслаждением пробуя ногою песчаное дно; полотенце
скользнуло с плеча, и она ловко поймала его над самой водой.

Мы поднялись наверх, к старинному шведскому кладбищу, обогнули его -
вот и озеро. Вдоль низкого, осененного ракитами берега голый, синий от
холода мальчик тянул сетку - ловил раков, чудак! Кто же в восьмом часу
ловит раков?!

Катя стала смеяться, когда я вытащил его из воды вместе с сеткой и
прочел небольшую лекцию о ловле раков, в частности голубых, которые идут
исключительно на гнилое мясо. Здесь вообще была мелочь, - в Энске вот были
раки!

Песок чуть дымился в тех местах, где солнце успело согреть его сквозь
ветки ракиты. Здесь, под ракитами, была тень, а солнце - там, на озере, от
берега несколько метров, и, как всегда, мы с Катей поплыли к солнцу и
стали "загорать" в воде с закинутыми под голову руками...

Почему я вновь начинаю свой рассказ именно с этого утра, которое
ничем, кажется, не отличалось от любого другого воскресного утра? Потому
что такою ушла от меня прежняя жизнь, а на смену ей мгновенно возникла и
по-своему распорядилась и мною, и Катей, и всеми нашими мыслями, чувствами
и впечатлениями совсем другая...

Эта другая жизнь была война, и, быть может, я не стал бы писать о ней
именно потому, что это была совсем другая жизнь, если бы то, что произошло
со мной на войне, не переплелось самым удивительным образом с историей
капитана Татаринова и "Св. Марии".

Глава вторая

ОН

Со странным чувством невозможности передать то, что я вижу,
вглядываюсь я в отрывочные картины первых дней и недель войны. Я вижу
большую, темную комнату крестьянской избы, стол, тускло освещенный
огарком, завешенные плащ-палаткою окна. Дверь открывается, человек в
расстегнутом кителе входит, шарит в печи, жадно ест. Это - Гриша Трофимов.
Другой встает с койки и садится к столу рядом с ним. Это - Лури. И я слышу
тихий разговор, от которого сердце начинает биться сильно и редко.

- На Ладоге был?

Ест и молча кивает Гриша.

- Ну, и что?

- То самое.

- А на Званке?

Ест. Молчит. Был на Званке.

И смотрят друг другу в лицо ленинградцы. Это первая ночь
ленинградской блокады.

Я вижу вымпел с запиской, летящей через борт моего самолета, - так мы
спасали людей, которые были уверены, что они находятся в окружении, и
ошибались.

Я вижу первую могилу, которую мы украсили железными цветами из
стабилизаторов и снарядов и над которой проносились как можно ниже,
возвращаясь домой после боевых полетов.

И снова озеро встает передо мной - то самое озеро, в сонной утренней
рамке которого последним виденьем явилась прежняя жизнь. Теперь оно
сумрачно, хмуро. Тускло блестит, точно налитая вровень с берегами, вода,
сизый дым ползет по ее туманному зеркалу. Это горит подожженный немцами
лес.

Вечерами мы выходим из подземного блиндажа на склоне горы. Катера
стоят под ракитами, мы мчимся среди брызг, плеска и пены по темной воде.
Из стены леса, как огромные морские птицы, выплывают навстречу нам
самолеты. Это - озеро Л., наша третья и четвертая база!

Я вижу многое. Но все, что я вижу, как бы проходит передо мной на
фоне карты, которая каждый день открывается под крыльями моего самолета, -
карты с ломающимися линиями фронта, с разливающейся все шире черной волной
германского наступления.

Каждый день в часть прибывали новые летчики, все больше из ГВФ, - с
одними я работал еще на Севере, с другими на Дальнем Востоке. Это были
опытные пилоты, многие первого и второго класса, а трое даже "миллионеры",
то есть налетавшие более миллиона километров, и забавно было наблюдать, с
какими смешными ошибками становились военными эти штатские люди. Об этом
мы говорили часто, очень часто и в столовой и на дому, в землянке, где мы
жили втроем: я с Лури и техник. Может быть, мы говорили об этом так часто
потому, что молчаливо условились не говорить о "другом". О "другом" за нас
говорили газеты.

В августе я с экипажем был переброшен в распоряжение ВВС Южного
фронта.

Ночь была темная, "раменская", как назвал ее Лури. Моросил дождь,
очень мелкий, переходивший в черно-белый туман, неподвижно стоявший над
водою. Темно - хоть выколи глаз! Я бы не нашел катера, если бы техник не
помигал нам фонариком, догадавшись, что я заблудился.

Полковник подозвал меня, и мы немного постояли молча - в темноте мне
чуть видно было это энергичное, с коротким вздернутым носом, еще совсем
молодое лицо. Говорить было, в сущности, не о чем. Но он все-таки спросил,
взял ли я сабы (светящиеся бомбы). Я ответил, что взял. О сабах он спросил
из вежливости, потому что на последнем разборе полетов я доказывал, что
сабы во много раз увеличивают точность ночного бомбометания.

...Очевидно, Лури был не в духе, иначе он не настроился бы на эту
унылую румынскую станцию. Я вспомнил, как он проснулся и не узнал меня,
когда я разбудил его перед полетом. У него было усталое лицо, и, садясь на
койке, он не сказал своей любимой цитаты из "Ваших крыльев": "Если вы
переутомлены, лучше не летайте, пока не отдохнете..."

От самого побережья прожектора устроили за нами световую погоню; их
туманные блики то возникали, то расплывались в молочной бездне над нами.
Это было еще полбеды. Мы шли в снегопаде, снег задувал в щит. Теперь Лури
ловит Констанцу, и черт знает какую ерунду передает эта самая Констанца!
Посвистываешь и думаешь, а вокруг вырастают и клубятся темные горы.
Думаешь и посвистываешь, а горы нужно обходить, а под нижней кромкой
облаков не пройдешь - снегопад, леденеет машина. Посвистываешь и думаешь:
"Вот видишь, а ты сердилась, что я ничего не пишу тебе о полетах".

Облака кончились именно тогда, когда стало казаться, что иначе и не
бывает. Они не кончились, а как бы раздвинулись, и впереди открылся
просторный коридор, наполненный великолепным утренним перламутровым
светом. На нижнем слое облаков была видна наша тень и на верхнем - тоже.
Это было странно, хотя бы потому, что ни один предмет в природе не может,
как известно, отбрасывать одновременно две тени. Кажется, я удивился, а
может быть, и нет, потому что понял, что вторая тень вовсе не наша, а
"мессера", который шел довольно высоко над нами. Хорошо, если бы он был
один. Но за ним, как рыбы на солнце, блеснули второй и третий.

Согласно всем правилам, мы должны были удрать от них возможно скорее.
И мы бы удрали, если бы облака не остались где-то далеко позади в виде
неподвижно мрачного синего здания. Удирать было некуда, и уже - трр, трр,
- точно камешки посыпались на плоскости, разбежались по кабине.

Это был самый обыкновенный, ничем не замечательный бой, и я не стану
рассказывать о нем, тем более, что он окончился очень скоро. Нам сразу
удалось сбить один из "мессеров" - как он был в развороте, так и упал на
землю. Два других сделали горку и, мешая друг другу, попытались
пристроиться к хвосту нашего самолета. Это было, конечно, умно, но не
очень, потому что мы были не такие люди, чтобы позволить заходить себе в
хвост. Они зашли раз - и не вышло. Зашли другой - и чуть не попали под
нашу "трассу". Короче говоря, мы отстреливались, как могли, они отстали
наконец, и я повел самолет по прямой, линия фронта была недалеко.

Легко сказать - я вел самолет по прямой. Четверть левой плоскости
была снесена, баки пробиты, Я был ранен в ногу и в лицо, кровь заливала
глаза.

...Странная слабость охватила меня. Кажется, именно в это мгновенье я
вспомнил детские страшные сны, в которых меня убивали, топили, - и чувство
счастья, когда проснешься - и жив.

"Но теперь, - это была очень спокойная мысль, - теперь я уже не
проснусь".

Должно быть, я потерял сознание, но ненадолго, потому что очнулся от
звука собственного голоса, как будто стал говорить еще до того, как
вернулось сознание. Я приказывал экипажу прыгать с парашютами. Радист и
воздушный стрелок прыгнули, а Лури ворчливо сказал: "Ладно, ладно!", как
будто речь шла о скучной прогулке, на которую он был готов согласиться
только из уважения ко мне.

...Самое трудное было бороться с этим туманом, от которого
закрывались глаза, слабели и падали руки. Кажется, только раз в тысячу лет
мне удавалось справиться с ним, и тогда я понимал, хотя не все, но зато
самое важное, то, что необходимо было исправить сию же минуту. Тысяча лет
- и я с трудом вывел машину, тащить приходилось одной левой ногой. Еще