Чтение 116–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

и ударил, выскочила за ним следом и так, как была, в комбинации с оборванной
бретелькой, громко кричала, грозя кулаком:
- Ах ты, паршивец! Ты, извращенец! Ты, фляк чертов! Девчонок маленьких
убивай по лесам, а к порядочной женщине не приходи! Смотрите, люди, на этого
паршивца! Пусть он вам покажет, с чем он ко мне пришел. Дохлятина, фляк,
извращенец!
Он же бежал по деревне, ослепший от стыда. Ему казалось, что за
плетнями стоят какие-то люди и слушают крики Поровой, раня его гордость
сильнее, чем кнут матери ранил его тело. Он влетел в хлев, бросился на свой
топчан и затрясся в плаче. "Убью эту курву, убью", - бормотал он, рыдая. Но
он знал, что не сделает этого, потому что тогда его уже ничто не спасет от
виселицы.
С того дня Антек больше не ходил на работу в лес через деревню, ходил
по берегу озера или за сараями. Он не хотел ни с кем встречаться, даже с
женщинами или с девушками, потому что боялся вместо страха увидеть в их
глазах насмешку и презрение. Каждую ночь он ждал прихода матери с кнутом, но
Зофья Пасемко перестала наказывать своего сына. На исповеди, когда она
рассказала священнику Мизерере, что она делает Антеку, чтобы справедливость
восторжествовала, и какой утешительной сладостью наполняет ее это торжество
справедливости, Мизерера сказал ей строго: "Перестань, женщина, это делать,
если не хочешь, чтобы Сатана в тебе поселился. Молись, а наказание оставь
Богу". Прекратилось, таким образом, наказание Антека, а когда он это понял и
ему показалось, что мать простила ему все его преступления, - он вдруг начал
ощущать странный страх. Охватывал его этот страх в лесу, охватывал ночью в
хлеву. Но это не был тот самый страх, который приносил ему боль и сладость,
огромное напряжение и возбуждение, а страх грозный, всепроникающий и
парализующий ум и тело. Антек начал бояться неизвестно кого и чего. И самое
плохое было то, что он не знал, кого и чего он боится, кто этот страх на
него наводит или откуда он берется. Родился в нем страх перед Неизвестным, и
это было хуже всего, что он пережил до сих пор, хуже, чем тюремная камера,
допросы, фотографии убитых девушек, которые перед ним то и дело клали на
допросах. Он ждал чего-то - и, страшась этого, трясся в тревоге.
Однажды около полудня, вырезая из молодняка самые тонкие деревца,
приблизился Антек Пасемко к полянке, освещенной лучами осеннего солнца, и
увидел Негловича. Доктор стоял под большим дубом и, опершись на него спиной,
неспешно курил сигарету, наблюдая, как струйка сизого дыма медленно
расплывается в спокойном воздухе. Антек вытер пот со лба, выпрямился и
слегка улыбнулся. Он почувствовал облегчение, потому что то, что до сих пор
было Неизвестным, вдруг стало Известным, чем-то, от чего он мог попробовать
защититься. И, положив тесак и топор, он медленно подошел к доктору,
попросил у него сигарету, получил, закурил и тоже оперся спиной о ствол
старого дерева.
- Ты знаешь Свиную лужайку. Знаешь, где то место, на котором ничего не
растет, потому что там когда-то стояла виселица баудов? - Доктор обратился к
Антеку, но это выглядело так, словно он сам с собой разговаривал. - Возле
этого места стоит граб, у которого одна ветка растет не очень высоко над
землей. На этой ветке давно уже висит конопляная веревка с петлей, и я
пришел сюда, чтобы тебе об этом напомнить. Эта веревка ждет тебя. Пойдешь
туда, когда захочешь. Сегодня, завтра или даже через несколько дней. Но ты
должен знать, что она там тебя ждет и что ты ее не избежишь.
Антек задрожал в тревоге, но не дал этого заметить. Он выпустил в
воздух большой клуб дыма и равнодушно сказал:
- Мою жизнь охраняет закон. Он меня оправдал. А кто меня захочет убить
и будет к смерти принуждать, тот по закону будет осужден как преступник.
- Ты прав. Но знай, что, кроме закона, есть на свете нечто такое, как
справедливость. Закон и справедливость часто ходят парой, но не всегда.
Закон охраняет твою жизнь, справедливость, однако, приговорила тебя к
смерти. Человеку дана вольная воля. Сам осуди себя по своим делам, сам
выбери между законом и справедливостью, между жизнью и смертью. Закон в
книжках, а справедливость повесила конопляную веревку на ветке. Веревка и
петля ждут тебя.
- Я пожалуюсь сержанту Корейво. Поеду с жалобой к капитану Шледзику и
скажу, что вы, доктор, принуждаете меня покончить с собой.
- Езжай. Жалуйся, - улыбнулся доктор. - Закон охраняет не только тебя,
но и меня. Как ты докажешь, что я принуждал тебя покончить с собой? Ведь мы
разговариваем без свидетелей, так же, как ты без свидетелей убивал девушек.
Впрочем, может быть, я это все говорю не тебе, а только сам с собой
разговариваю вслух, а ты подслушиваешь мои разговоры? Из могил убитых тобой
девушек слышен крик, поднимаются из них девичьи руки и тянутся к тебе.
- Это неправда! У них песок во рту.
- Не слышишь? - В первый раз доктор повернул лицо к Антеку и посмотрел
на него с удивлением, как на какое-нибудь противное насекомое.
- Я сказал, что они мертвы. Они гниют. Не могут кричать, - сердито
ответил Пасемко.
- Скажи мне, чем ты заткнул уши, чем ты себя успокаиваешь и заглушаешь
совесть? Ты знаешь большой секрет, потому что немногим людям это удается.
Отто Шульц больше тридцати лет слышал зов человека, которого он убил в лесу
из-за куска хлеба. Мне тоже не дают покоя столько голосов и столько событий.
У меня до сих пор стоит в ушах крик человека, которому я выстрелил в лицо из
старой манлихеровки. Даже такой простой человек, как кузнец Малявка, до
такой степени оглох от стонов и призывов убитых, что перестал слышать и
говорить. А ты в самом деле никого не слышишь? Пока каждый из нас жив,
благодаря нам живут умершие, которым мы сделали добро или причинили зло.
Говоришь, что во рту у девушек песок, а тела их гниют, и не могут они рук
протягивать из своих могил. А знаешь ли ты, что голоса умерших мы слышим
даже через целые тысячелетия и эти призывы сквозь века мы называем историей?
Благодаря истории оживают умершие, входят в наши жилища, садятся с нами за
стол, беседуют, поучают, жалуются, и мы судим их. А ты думаешь, что они нас
не судят, когда мы сравниваем наши и их поступки и чувствуем вину перед
ними, в измене, малодушии или обыкновенном преступлении? Скажи мне, какой
воск ты применяешь, чтобы затыкать свои уши, какое масло вылил на свою
совесть, чтобы ее успокоить. Открой мне, Христом Богом, человече, эту тайну!
И тогда я, может быть, как ты, научусь топтать справедливость и не буду
слышать голоса убитых.
Пасемко улыбнулся с оттенком превосходства, но это не была настоящая
улыбка, а нечто вроде искривления половинки рта. Тут же, кроме
превосходства, он почувствовал разочарование. До сих пор, как многим, кто
родился в этой деревне, доктор всегда казался ему нечеловечески мудрым, он,
впрочем, и указал на него как на преступника, а ведь сейчас, в этом
разговоре с самим собой, он оказался таким же ограниченным, как все люди
вокруг него. Может, не доктор, а он, Антек Пасемко, был на самом деле
единственным в деревне великаном, чем-то большим, чем мальтийские рыцари,
чем князь Ройсс, чем все, кого эта земля когда-либо рождала на свет? Он
сказал, как умел, то, что хотел сказать. А смысл его слов был такой:
"Вы пришли сюда, чтобы говорить о справедливости, а все же на самом
деле вам нужна месть. Вы повесили на ветке веревку с петлей, потому что
хотите отомстить за убитых в лесу девушек. И даже вам в голову не пришло,
что там, в лесу, собственно, и свершилась справедливость. В одном только вы
правы, что закон и справедливость не всегда ходят парой и даже иногда
поворачиваются спиной друг к другу. Что делать, если закон охраняет грех и
преступление? Вы сами сказали: надо тогда поступить по справедливости. А они
под сенью закона, который их охранял, выставляли свои бедра и подбрюшья,
свои груди и свои улыбки. Когда я проходил мимо Ханечки, она специально
задирала платьице, дразнила, распаляла до белого каления, а потом делала
скромное личико и уходила, словно не совершила надо мной преступления. А та
вторая? Зачем она всю дорогу задирала платье, улыбалась мне, заманивала,
пока не вывела в лес? А вы видите что делает старшая Жарынувна? Как гордо
она выставляет свои большой бюст, как его обнажает, что он становится
похожим на пухлый зад. Как она дразнит возбуждает, соблазняет, чтобы кто-то
женился на ней, попал в неволю, слушался ее приказов и ее кнута. Разве
наказал закон Видлонгову за то, что она на шоссе свой большой зад выставила
и каждый, кто проходил мимо, мог ею овладеть? А разве есть закон на Порову,
ведь она приманивает к себе, чтобы обнажаться, показывать свое лоно, свою
промежность, такую большую, что можно и две бутылки туда воткнуть? Я душил,
крушил их ребра, выламывал пальцы из суставов. Об одной из них вы не знаете.
А сделал я это для того, чтобы восторжествовала справедливость. Я наказал их
за их грешную женственность, за мои и других мучения страсти. А что? Никогда
у вас не появлялось желания задушить такую, которая идет по лесу, вертя
задом и обнажая свое тело, но не для того, чтобы дать облегчение мужской
жажде, а для того, чтобы только подразнить, обречь на страдание? Только вам
не хватило отваги, так, как и многим другим. А у меня была отвага. Я был и
есть лучше вас, потому что я был самым смелым и самым справедливым. Я не
хотел унижаться перед законом, а сам поступил по справедливости. Но это выше
вашего и других понятия".
Угостил доктор Антека Пасемко сигаретой. Сам тоже закурил и потом
посмотрел на часы.
- Поздно уже, хлопче. Солнце сейчас быстро садится. Твои мысли знакомы
мне, но в то же время и чужды. Поэтому я пойду домой, а тебе напоминаю о
веревке и петле на дереве возле Свиной лужайки.
Второй раз Антек ощутил тревогу. Ему вдруг показалось, что с уходом
доктора он начнет терять жизнь. И он схватил Негловича за свитер на груди и
стал кричать:
- Вы должны меня выслушать до конца. Я еще не все сказал. Вы не
думайте, что я пойду на Свиную лужайку, дураков нет! Вы должны меня
выслушать!
Доктор Неглович посмотрел Антеку в глаза, мягкими руками освободил
свитер из его пальцев.
- Я приду сюда снова. Обязательно приду. Ты скажешь мне, где лежит та
третья убитая девушка. Мы должны ее похоронить, как других людей, могилу
сделать, чтобы кто-то мог цветы на нее положить и свечку зажечь. Обещаю