экранами Исиро! Что их так захватило? Какие политические новости? Что
Гамов стыдится показаться в кальсонах перед двумя санитарками? Что у него
расстроен желудок и охранник сам ведет его в туалет? Что он любит
гречневую кашу со свиными шкварками?! Чудовищно все это, чудовищно!
Другое неестественно. В ряд важных мировых событий вдруг вторглись
кальсоны, которых стыдятся, расстройство желудка, шкварки в каше... Это же
страшно, пойми. Здесь и не пахнет политической логикой. Здесь мельчайшие
личные факты, крохотки быта! Они способны воздействовать на примитивные
эмоции, но должны быть вне политики, они путают ее ход. Будущее становится
непредсказуемым. Подразумеваю - политическое будущее.
услышал о шкварках и о расстройстве желудка. И все было, как я опасался, -
маленький личный фактик умело вознесен на принципиальную высоту.
сам, сам пошел на оправку, я довел его до туалета. Почистил зубы, я стоял
позади, вдруг пошатнулся от слабости. Ну, чай, одно печенье съел, другое
надкусил и ослаб. Потом отдохнул, попросил "Вестник" и "Трибуну", а в
"Трибуне" тот мальчонка, что просил помощи, хорошенький мальчонка, только
здорово худой, таким, когда заболеют, и не выздороветь. Долго, долго
смотрел на него, положил газету, закрыл глаза, но не спал, чего-то думал.
В обед я принес каши и сока. Сок он попил с четверть стакана, а от каши
отказался. Говорит: "Не хочется что-то". А сам на ту газету смотрит, на
того худого мальчонку. "Да чего вы, полковник, говорю, малышу лучше не
станет, если вы еще больше ослабнете. Да и люди, говорю, не без Бога в
сердце, не дадут умереть с голоду". А он мне: "Боюсь, Семен, люди ведь
разные". Так и не ел весь день, сейчас заснул, спит нехорошо, стонет во
сне. - Сербин покривил лицо, стал рукой вытирать глаза, слезы потекли по
щеке, он помолчал, потом закончил: - Вот такой день. И хоть бы скорей тот
опрос делали, не выдержать полковнику долгого ожидания.
каком я говорил Прищепе, - слезы, внезапно заскользившие по грубым щекам
Сербина. Если бы я мог, я схватил бы этого солдата за шиворот, силком
оттащил от экрана, еще наддал бы вдогонку! Меня сводило от ненависти. Я
мог бороться против любого рассуждения, любой мысли противопоставить
другую - еще разумнее, каждую идею погубить другой - еще доказательней.
Против слез аргументов не было, они текли вне логики и действовали сильней
логики. Николай Пустовойт, министр Милосердия, оплатил золотом -
тысячекратно по весу - каждую каплю крови врача Габла Хоты, пожертвованную
нашим военнопленным. Я предугадывал, что каждая слезинка, протекшая по
щекам Семена Сербина, потащит за собой в миллионы раз больше того, что
платил Пустовойт! Благополучие страны становилось зыбким, потому что
неумный солдат, так позорно вывалянный по приказу Гамова в навозе и потом
обласканный тем же Гамовым, ныне плачет на экране от того, что у Гамова
пропадает аппетит. Терпеть это было свыше моих сил!
состоянии больного, смотрели утреннюю сводку лабораторных анализов.
Матильда и врачи встревожились - они не знают, можно ли пускать к
больному, у них правительственный запрет - никаких встреч с Гамовым. Я
объяснил им, что правительственный запрет подписывал сам и уже поэтому
меня не причислить к посторонним. Оба врача заверили, что ухудшений нет,
но и выздоровление не близко. Я прошел к Гамову. У его кровати сидел
Сербин и что-то втолковывал, кажется, упрашивал выпить лекарства, - в руке
у него было чашечка мутноватой бурды. Гамов приподнял голову, протянул мне
руку. Рука была горячая, но вялая, рукопожатие вышло слабым, совсем не
похожим на прежние гамовские.
неохотно, словно раздумывал, нужно ли выполнить распоряжение Гамова или
проигнорировать его. Странная свобода была во взаимоотношениях диктатора с
его не то охранником, не то слугой, не то душевным другом. Помощники
Гамова и мечтать не могли о подобной свободе. Уверен, что Сербин, выйдя в
соседнюю комнату, и не подумал убираться к себе, а уселся у двери, чтобы
хоть частично уловить наш разговор. Я говорил намеренно громко - Сербин
должен был услышать, что я требую от Гамова.
вагоны и водоходы? - сказал Гамов.
беспокоит больше подготовки к референдуму. Там все нормально.
очень добрая, немного смущенная, как бы извиняющаяся, что он делает что-то
не так.
изменения только результат референдума. Воля народа для каждого из нас
выше нашей личной воли. Референдум назначен через три дня.
нами фактор. Я говорю об ежедневных, утром и вечером, появлениях на экране
вашего... денщика, скажем так. Вы смотрите стерео?
передач его не смотрели?
желаниях, моих надеждах... О чем-либо другом он неспособен говорить - и не
только потому, что все иное не заинтересует зрителей, а по той причине,
что его интересую я один. Он живет моими заботами. В меру своих
интеллектуальных возможностей, конечно.
что не все его рассказы мне бы понравились. Он слишком близок к мелочам
моего быта, мне это, наверное, показалось бы нетактичным. Но что он не
скажет ничего, нарушающего мою политику, уверен абсолютно. Поэтому не хочу
знать их конкретного содержания.
нашей большой политики. Мы можем в чем-то расходиться, но проблемы, по
которым мы с вами не нашли согласья, всегда наши общие проблемы, наше
общее дело. Чем же провинился мой верный Семен Сербин?
выпустить его уже на стереоэкран. Возможно, он и не произнес бы
блистательной речи, какими не раз поражал нас. Но что его речь была бы
гораздо ясней той путаной, что завершилась сердечным приступом, уже не
сомневался.
сознательно посылает выступать по стерео вместо себя малограмотного,
боготворящего его солдата. Гамов разыгрывал очередную красочную сцену в
политической драме. Он сделал свою болезнь фактором мировой политики. Я
скажу больше - он поставил на свою болезнь крупнейшую ставку в своей яркой
карьере. Он бил карты разума куда сильней - тем, что лежал на кровати, что
был слаб и что любое нежеланное известие могло его окончательно сокрушить.
Нет, я не хочу сказать, что он притворялся, это была игра всерьез - на
жизнь. И герольдом, извещающим о событиях, он избрал не кого-то из нас,
его помощников, а Сербина - собственные, из души, речи солдата действовали
острей. Я почувствовал себя обессиленным. На Ядре, на правительственном
собрании, я мог одержать победу, за меня стоял разум. Но разум бессилен,
когда арену захватывает чувство. Вести дискуссии с Сербиным я не мог,
Гамов знал это и строил на этом свою борьбу.
больше претензий к Сербину у меня нет. Затыкать ему рот я не собираюсь. Да
и наш тишайший Исиро этого не разрешит. Во время вашей болезни он стал
непостижимо независим. Будут ли указания по текущим делам?
допустят.
головой.
относили сообщения о быте великих людей к сфере интересов обывателя. Гамов
так презирал все, что увлекало мещанство!
них мещан и обывателей? И такая драматическая ситуация - тяжело больной
диктатор. Тут каждому внушается, что в его руках жизнь и здоровье этого
удивительного человека. Это уже не мещанство, а призыв к жертве для
поддержки диктатора: любой может стать его волшебным лекарем - вот о чем
идет разговор.