Чтение 116–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

передернула бы плечами, а может быть, ее сердце сжалось бы от ревности.

И кто знает, в самом деле: что, если бы наследница Цезарей пожертвовала
троном и короной и согласилась стать безвестной крестьянкой, лишь бы Оливье
продолжал любить ее, как Изидор любил Катрин!

Таковы были, по всей вероятности, мысли, мелькавшие у нее в голове, как
вдруг Мирабо, перехватив один из ее непонятных взглядов - то ли небесный
луч, то ли грозовая молния блистали в этом взгляде, - не удержавшись,
произнес в полный голос:

- О чем же все-таки думает эта волшебница?

Случись рядом Калиостро, он, услыхав этот вопрос, мог бы на него
ответить: "Она думает о роковом механизме, который я ей показал в графине, в
замке Таверне, и который она потом однажды вечером узнала в Тюильри под
пером Жильбера." И великий прорицатель, ошибавшийся так редко, на сей раз
ошибся бы.

Она думала об отсутствующем Шарни и об угасшей любви.

Вот о чем она думала под грохот пятисот барабанов и шум двух тысяч
музыкальных инструментов, заглушаемый криками: "Да здравствует король!

Да здравствует закон! Да здравствует нация!."

Внезапно наступила полная тишина.

Король и председатель Национального собрания сели.

Двести священнослужителей в белых стихарях приблизились к алтарю,
возглавляемые епископом Отенским, г-ном де Талейраном, главой всех
приносящих присягу в прошлом, настоящем и будущем.

Хромая на одну ногу, он взошел по ступеням алтаря - Мефистофель,
ожидающий Фауста, которому предстояло появиться тринадцатого вандемьера.

Месса, которую отслужил епископ Отенский! Мы позабыли назвать это
обстоятельство в числе дурных предзнаменований.

В этот миг гроза разразилась с удвоенной силой; казалось, небо возроптало
против этого мнимого пастыря, который собирался профанировать святое
таинство мессы и вместо дарохранительницы поднести Господу сердце, в котором
вызревали будущие клятвопреступления.

Приблизившись к алтарю, знамена частей и трехцветные флаги образовали
реющий пояс, раздуваемый юго-западным ветром и переливающийся тысячью
цветов.

Завершив мессу, г-н де Талейран спустился на несколько ступенек и
благословил национальное знамя и стяги восьмидесяти трех департаментов.

Затем началась священная церемония присяги.

Лафайет присягнул первым - именем национальной гвардии королевства.

Вторым присягнул председатель Национального собрания именем всей Франции.

Король присягнул третьим - своим собственным именем.

Лафайет спешился, пересек пространство, отделявшее его от алтаря,
поднялся по ступеням, обнажил шпагу, приложил ее острие к Евангелию и
твердым, убежденным голосом произнес:

- Мы клянемся в вечной верности нации, закону, королю; клянемся всеми
нашими силами поддерживать Конституцию, принятую Национальным собранием и
одобренную королем; в согласии с законом защищать безопасность личности и
собственности, распределение хлеба и пропитания внутри государства, взимание
общественных податей в любой форме; клянемся быть связанными со всеми
французами неразрывными узами братства.

Во время присяги установилась полная тишина.

Едва он кончил, из ста пушек одновременно вырвалось пламя: то был сигнал
соседним департаментам.

И тут весь укрепленный город озарился огромной вспышкой, сопровождавшейся
угрожающим громом, который был изобретен людьми, и если числом бедствий
может определяться превосходство, то этот рукотворный гром давно уже
превзошел гром Божий.

Подобно кругам от камня, брошенного на середину озера, расходящимся по
сторонам, пока не достигнут берега, каждый круг огня и каждая волна канонады
разбегалась от центра к периферии, из Парижа к границам, из сердца Франции
за ее пределы.

Затем председатель Национального собрания в свой черед встал, все
депутаты стеснились вокруг него, и он произнес:

- Клянусь быть верным нации, закону, королю и всеми своими силами
поддерживать Конституцию, принятую Национальным собранием и одобренную
королем.

Не успел он договорить, как сверкнул тот же огонь, загремели те же взрывы
и, как удаляющееся эхо, разлетелись во все концы Франции.

Настала очередь короля.

Он встал.

Тише! Слушайте все, каким голосом он будет произносить клятву нации
клятву, которую сразу же преступил в сердце своем.

Берегитесь, государь! Туча разрывается надвое, открывается чистое небо,
появляется солнце.

Солнце - это Бог. На нас взирает Бог.

- Я, король французов, - говорит Людовик XVI, - клянусь употребить всю
власть, которой наделил меня конституционный закон государства, на то, чтобы
поддерживать Конституцию, принятую Национальным собранием и одобренную мною,
и способствовать исполнению законов.

Ах, государь, государь, зачем же и на этот раз вы не пожелали принести
клятву на алтаре?

Двадцать первое июня станет ответом на четырнадцатое июля, Варенн откроет
разгадку Марсова поля.

Но истинной или ложной была эта клятва, она была отмечена новыми
вспышками и новым грохотом.

Сто пушек грянули, как грянули они в честь Лафайета и в честь
председателя Собрания, и артиллерия департаментов в третий раз подхватила
грозное предупреждение королям: "Берегитесь, Франция встает на ноги!
Берегитесь, Франция хочет быть свободной, и, как тот римский посол, у
которого в складках плаща таились и мир, и война, она готова взметнуть свой
плащ над целым светом!.

Глава 7

ЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ

И вот для всей этой неисчислимой толпы настал час безбрежной радости.

Мирабо на миг забыл королеву, Бийо на миг забыл Катрин.

Король удалился под всеобщие приветственные клики. Собрание вернулось в
зал заседаний в сопровождении того же кортежа, с которым прибыло на Марсово
поле.

Что до знамени, которое город Париж вручил ветеранам армии, то, как
сообщает "История революции, составленная двумя друзьями народа., было
решено, что знамя это будет вывешено под сводами Национального собрания на
память будущим законодательным собраниям о счастливой эпохе, наступление
которой отпраздновали в этот день, и как эмблема, способная напомнить
войскам, что они подчиняются двум властям и не смеют выступать без
согласного распоряжения обеих этих властей.

Мог ли Шапелье, по предложению которого был издан этот декрет, предвидеть
двадцать седьмое июля, двадцать четвертое февраля и второе декабря?

Стемнело. Утренний праздник происходил на Марсовом поле, вечернему
надлежало быть у Бастилии.

Восемьдесят три покрытых листвой дерева, по числу департаментов,
изображали собой восемь башен крепости, на фундаментах которых они были
установлены. От дерева к дереву тянулись сверкающие гирлянды; посредине
возвышалась гигантская мачта, увенчанная знаменем, на котором красовалось
слово "Свобода." Возле рвов была вырыта огромная могила, в которой были
погребены кандалы, цепи, решетки Бастилии и знаменитый барельеф, украшавший
ранее башенные часы и изображавший скованных рабов. Кроме того, оставили
отверстыми и осветили во всей их зловещей глубине подвальные одиночные
камеры, вобравшие в себя столько слез и заглушившие столько вздохов. И
наконец, когда, привлеченная музыкой, звучавшей среди листвы, публика
добиралась до того места, где прежде был внутренний двор, там перед нею
открывался ярко освещенный бальный зал, и над входом в этот зал были
начертаны слова, подтверждавшие, что прорицание Калиостро осуществилось:

ЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ

За одним из тысячи столиков, расставленных вокруг Бастилии, под
импровизированной сенью, воспроизводившей древнюю крепость почти с такой же
точностью, как обтесанные камешки архитектора Паллуа, подкреплялись двое
мужчин, утомленные после дня маршировки и маневров. Перед ними были
выставлены огромная колбаса, четырехфунтовый каравай и две бутылки вина.

- Эх, чтоб мне с места не сойти! - сказал, одним духом опорожнив свой
стакан, младший из сотрапезников, носивший мундир капитана национальной
гвардии, в то время как второй, старше его по крайней мере вдвое, был одет в
мундир представителя провинции. - Чтоб мне с места не сойти! До чего ж
хорошо поесть, когда голоден, и попить, когда в глотке сухо!

Потом, помолчав, он спросил:

- А что же вы, папаша Бийо? Неужто вам не хочется ни пить, ни есть?

- Я попил и поел, - отвечал второй, - и теперь мне хочется только
одного...

- Чего же?

- Я скажу тебе это, дружище Питу, когда для меня придет час сесть за
стол.

Питу не почувствовал хитрости в ответе Бийо. Бийо мало съел и мало выпил,
несмотря на утомительный день, который к тому же, по выражению Питу, был
голодноват; но с тех пор, как из Виллер-Котре они прибыли в Париж, за все
пять дней или, вернее, пять ночей работы на Марсовом поле Бийо также очень
мало пил и очень мало ел.

Питу знал, что некоторые недомогания, не представляя большой опасности,