художествен.
времени и пространстве, подчиненный точным законам природы. Античный же
материализм исходит из мира конечного во времени и пространстве, обозримого
чувственным образом, производящего эстетическое впечатление правильностью и
закругленностью своих форм, в основе своей неподвижного, хотя и подвижного
внутри себя. Это не значит, что античный космос в абсолютном смысле конечен.
У многих философов он зарождается в определенное время из хаотической массы,
в определенное время расцветает и точно так же гибнет, растворяясь в той или
другой нерасчлененной массе. Но наступает время, когда из этой массы
возникает новый космос или новые космосы, тоже со своей собственной
классической историей. Поэтому многие греческие философы признают множество
и даже бесконечное количество космосов, то возникающих, то погибающих. Но в
каждый данный момент античный философ и эстетик имеет дело с космосом вполне
конечным во времени и пространстве, прекрасным и величественным, в то время
как современный материализм отрицает начало и конец мира и имеет дело только
с бесконечным временем и бесконечным пространством. Наконец, 7)
социально-историческую значимость своего материализма античные философы в
сознательной форме весьма редко понимали материалистически. Напротив,
современный диалектический материализм получает свою полную значимость
только в связи с историческим материализмом и, в частности, с идеей
социального развития и прогресса. Материализм древних не социален и не
прогрессивен, не историчен, но астрономичен. Некоторые идеи исторического
развития появились только в атомизме, но и там они не получили
окончательного социально-политического развития.
разнообразные концепции, либо прямо говорящие об единстве и борьбе
противоположностей, либо имеющие это единство и борьбу своей основой.
Ближайшее рассмотрение предмета обнаруживает подлинную причину такого
положения дела. Ведь раннеклассическая эстетика есть гилозоизм, т.е. учение
о живой природе, а всякая жизнь полна противоречий и противоположностей.
оперируют раздельными логическими понятиями, почти не обращая внимания на
синтез этих противоположностей и уж совсем игнорируя чувственно-материальный
или математически-интуитивный характер этого синтеза. Античные философы и
эстетики поступали совершенно наоборот. Они очень редко останавливаются на
фиксации самих противоположностей. Это было бы для них дуализмом, к которому
они были весьма малоспособны и непривычны. Гораздо больше их интересовало
то, что получалось в результате противоположностей. И так как результат этот
всегда представлял собою такую цельность, в которой уже невозможно было
различить самих противоположностей, то для интуитивной античной эстетики
раннеклассического периода он-то как раз и оказывался наиболее интересным, и
созерцанием его представители греческой эстетики буквально упивались. Каждая
из противоположностей указывала на другую противоположность, созерцалась в
ней и была как бы ее символом. А если иметь в виду, что раннеклассическая
эстетика греков отличалась материально-чувственным и
материально-математическим характером, т.е. если учесть, что греки
решительно все на свете хотели обязательно видеть глазами и осязать руками -
то станет ясно, что диалектические синтезы данной поры имели меньше всего
абстрактно-логический смысл, а были самыми настоящими художественными
образами. В них была телесная и почти всегда скульптурная чувственность, в
них было интуитивное отображение внутренней жизни. А ведь это и есть
эстетическое созерцание или художественный образ. Поэтому все указываемые
здесь диалектические противоположности имеют эстетическую природу и должны
быть обязательно рассматриваемы именно в истории античной эстетики.
(о позднейшей мы сейчас не говорим) совершенно отсутствуют точно
разработанные таблицы категорий или какие-либо четко формулированные их
последовательности. Диалектические категории даны здесь вперемешку с
художественными образами, с физическими качествами, с эмпирическими
наблюдениями в астрономии или математике и для своего выявления требуют
специального анализа. Но анализ этот все же, безусловно, необходим, так как
диалектические категории здесь строго продуманы и мыслятся в яснейшей форме,
как бы они ни были фактически перемешаны со всеми другими построениями мысли
или чувственного восприятия.
миропредставление, хотя с обывательской точки зрения они вовсе не являются
очевидными и требуют философского анализа.
едином и многом. Мир у всех античных философов обязательно един. И это
единство обязательно объединяется у них множеством частей. Особенно
напряженно продумано учение об единстве у элейцев, которые представляют его
себе настолько принципиально, настолько оригинально и несводимо к чему
другому, что они учат просто об отсутствии в этом единстве всякой
множественности, всяких частей и вообще делимости, всякого движения и всякой
возможности его чувственного восприятия. Тем не менее те же элейцы учат о
благоустроении космоса, об его эволюции из хаоса, об его расчленимости и
подвижности, так что историку философии и эстетики остается только одно -
понимать это нерасчленимое единство и расчлененный космос как одну и ту же
диалектическую единораздельную предметность. Но, повторяем, в ранней
греческой философии нет решительно ни одного философа, который не говорил бы
об едином и многом и который не отождествлял бы их в одной нерушимой
цельности.
конечного и бесконечного, о которой гласят тексты решительно всех так или
иначе дошедших до нас ранних античных философов. Что пифагорейцы объединили
предел и беспредельное в одну цельность, об этом знают все и об этом говорят
уже элементарные учебники истории философии. Меньше внимания обращают на это
при изложении Анаксагора. Но как раз у него эта диалектика дана в
максимально отчетливой форме. Любая часть любого целого содержит у него это
целое в самой себе. А любая целость содержит у него в себе цельность вообще
всего мира, взятого в своей окончательной полноте. Ионийцы, Гераклит и
Эмпедокл тоже говорили об этом достаточно отчетливо. А у атомистов каждый
атом заряжен энергией того первобытного космического вихря, откуда он
появился.
классики, особенно применимо к последним двум противоположностям, как и
вообще ко всем противоположностям, о которых будет идти речь в настоящем
пункте. Если единое указывает на многое, а многое указывает на единое, то
это значит, что, рассматривая единое, мы в тоже самое время рассматриваем и
многое, а рассматривая многое, мы в то же самое время рассматриваем и
единое. Следовательно, единое есть символ многого, а многое есть символ
единого. Точно так же конечное несет на себе семантическую нагрузку
бесконечного и без него немыслимо; а в бесконечном мы созерцаем конечное, и
оно немыслимо, несозерцаемо без конечного. Следовательно, конечное есть
символ бесконечного, а бесконечное есть символ конечного. Поскольку же все
эстетическое и все художественное в одинаковой мере является и конечным и
бесконечным, то оно в одинаковой мере оказывается и таким конечным, которое
есть символ бесконечного, и таким бесконечным, которое является символом
конечного. А так как весь познавательный опыт, которым обладает античная
эстетика, есть опыт либо чувственно-материальный, либо
математически-интуитивный, то необходимо сказать, что всякий эстетический
предмет и всякое художественное произведение с античной точки зрения
одинаково и конечны и бесконечны и потому обоюдосторонне символичны.
многого или конечного и бесконечного. Если во всякой самой малой величине
содержится все единое, а все единое целиком содержится в своем малейшем
элементе, - это значит, что все целиком и во всей своей полноте содержится
решительно во всем. Так, пифагорейские числа содержатся во всякой мельчайшей
малости бытия. Вода, воздух и прочие элементы во всей своей полноте
содержатся во всех веществах, в которые они превращаются согласно ионийским
теориям. Но отчетливее всего этот принцип проводится у Анаксагора. Ибо
центральный пункт его учения заключается в том, что в каждой самой малой
частице материи налична вся бесконечность всех возможных частиц материи
всего космоса, взятого в целом.
неподвижным и стабильным. Но этот принцип понимался у греков также и
подвижно, динамически, понимался как сплошное становление. У греков, по
крайней мере в период ранней классики, не было таких элементов материи,
которые оставались бы вечно постоянными и вечно самотождественными, не
переходя друг в друга и не превращаясь в бесконечно разнообразные формы.
Вода Фалеса, воздух Анаксимена, огонь Гераклита, но также и числа
пифагорейцев, корни Эмпедокла, семена Анаксагора вечно и сплошно переходят
друг в друга, оставаясь в то же самое время самими собою. Даже атомы
Левкиппа и Демокрита, хотя они и неизменяемы и неразрушимы, все равно
находятся в сплошном движении и неотделимы от него. Поэтому в своем
конкретном проявлении, когда они составляют сложные тела, они уже не
остаются самими собой, а несут на себе отпечаток того сложного тела, которое
они собою образовали. Другими словами, в античной эстетике не только все
есть все, но и все вечно переходит во все, все превращается во все, т.е. все
и в порядке неподвижности и в порядке вечного движения всегда было, есть и
будет символом всего. Это один из основных принципов античной эстетики и
философии.
является только конкретным выражением предыдущего принципа взаимопревращения
элементов. Чтобы превратиться в какой-нибудь другой элемент, согласно учению
древних греков, данный элемент должен либо сгуститься, либо разрядиться. Это