Чтение 116–й страницы книги ~Архипелаг ГУЛАГ~

животными, ручными и дикими. Соловецкая земля оказалась не только святой, но
и богатой, способной кормить тут многие тысячи. *(2) Огороды растили плотную
белую сладкую капусту (кочерыжки -- "соловецкие яблоки"). Все овощи были
свои, да все сортные, и свои цветочные оранжереи, даже розы. Развились
рыбные промыслы -- морская ловля и рыбоводство в отгороженных от моря
"митрополичьих садках". С веками и с десятилетиями свои появились мельницы
для своего зерна, свои лесопильни, своя посуда из своих гончарных
мастерских, своя литейка, своя кузница, своя переплётная, своя кожевенная
выделка, своя каретная и даже электростанция своя. И сложный фасонный кирпич
и морские суденышки для себя -- всё делали сами.

Однако, никакое народное развитие еще никогда не шло, не идёт и будет ли
когда-либо идти? -- без сопутствования мыслью военной и мыслью тюремной.

Мысль военная. Нельзя же каким-то безрассудным монахам просто жить на
просто острове. Остров -- на границе Великой Империи и, стало быть, надо
воевать ему со шведами, с датчанами, с англичанами, и, стало быть, надо
строить крепость со стенами восьмиметровой толщины и воздвигнуть восемь
башен, и бойницы проделать узкие, а с колокольни соборной обеспечить
наблюдательный обзор. *(3)

Мысль тюремная. Как же это славно -- на отдельном острове да стоят добрые
каменные стены! Есть куда посадить важных преступников и охрану с кого
спросить есть. Душу спасать мы им не мешаем, а узников нам постереги. *(4)

И думал ли о том Савватий, высаживаясь на святом острове?..

Сажались сюда еретики церковные, сажались и еретики политические. Тут
сидел Авраамий Палицын (и умер тут); дядя Пушкина П. Ганнибал -- за
сочувствие к декабристам. Уже в глубокой старости был посажен сюда последний
кошевой Запорожского войска Кольнишевский (дальний предшественник Петлюры?)
и после долгого срока освободился будучи старше ста лет. *(5)

Впрочем, на древнюю историю соловецкой монастырской тюрьмы уже в
советское, уже в лагерное время Соловков наброшена была накидка модного
мифа, которая, однако, обманула создателей справочников и исторических
описаний -- и теперь мы в нескольких книгах можем прочесть, что соловецкая
тюрьма была пыточной; что тут были и крюки для дыбы, и плети, и каление
огнем. Но всё это -- принадлежности доелизаветинских следственных тюрем или
западной инквизиции, никак не свойственные русским монастырским темницам
вообще, а примысленные сюда исследователем недобросовестным да и несведущим.

Старые соловчане хорошо помнят его -- это был [шпынь] Иванов, по
лагерному прозвищу "антирелигиозная бацилла". Прежде он состоял служкой при
архиепископе Новгородском, арестован за продажу церковных ценностей шведам.
На Соловки попал году в 1925-м и заметался, как уйти от общих работ и от
гибели. Он специализировался по антирелигиозной пропаганде среди
заключённых, конечно, стал и сотрудником ИСЧ (Информационно-Следственная
Часть, так откровенно и называлась). Но больше того: руководителей лагеря он
взволновал предположениями, что здесь зарыты монахами многие клады -- и так
создали под его началом Раскопочную Комиссию. Много месяцев эта комиссия
копала, -- увы, монахи обманули психологические расчёты антирелигиозной
бациллы: никаких кладов они на Соловках не зарыли. Тогда Иванов, чтобы с
почётом выйти из положения, принялся истолковывать подземные хозяйственные,
складские и оборонные помещения -- как тюремные и пыточные. Деталей пыток,
естественно, не могло сохраниться за столько столетий, но уж крюк (для
подвески туш) конечно свидетельствовал, что здесь была дыба. О XIX веке
труднее было обосновать, почему никаких следов мучительства не осталось -- и
так было заключено, что "с прошлого века режим соловецкой тюрьмы значительно
смягчился". "Открытия" антирелигиозной бациллы очень приходились в цвет
времени, несколько утешили разочарованное начальство, были помещены в
"Соловецких островах", потом отдельно отпечатаны в Соловецкой типографии --
и так с успехом задымили историческую истину. (Затея тем более уместная, что
Соловецкий процветающий монастырь был в большой славе и уважении по всей
Руси ко времени революции.)

Но когда власть перешла в руки трудящихся, -- что ж стало делать с этими
злостными тунеядцами монахами? Послали туда комиссаров,
социально-проверенных руководителей, монастырь объявили совхозом и велели
монахам меньше молиться, а больше трудиться на пользу рабочих и крестьян.
Монахи трудились, и та поразительная по вкусу селёдка, которую они ловили
благодаря особому знанию мест и времени, где забрасывать сети, отсылалась в
Москву на кремлёвский стол.

Однако обилие ценностей, сосредоточенных в монастыре, особенно в ризнице,
смущало кого-то из прибывших руководителей и направителей: вместо того,
чтобы перейти в трудовые ([их]) руки, ценности лежали мёртвым религиозным
грузом. И тогда в некотором противоречии с уголовным кодексом, но в верном
соответствии с общим духом экспроприации нетрудового имущества, монастырь
был подожжен (25 мая 1923 года) -- повреждены были постройки, исчезло много
ценностей из ризницы, а главное -- сгорели все книги учёта, и нельзя было
определить, как много и чего именно пропало. *(6)

Не проводя даже никакого следствия, что' подскажет нам революционное
правосознание (нюх)? -- кто может быть виноват в поджоге монастырского
добра, если не чёрная монашеская свора? Так выбросить её на материк, а на
Соловецких островах сосредоточить Северные Лагеря Особого Назначения!
Восьмидесятилетние и даже столетние монахи умоляли с колен оставить их
умереть на "святой земле", но с пролетарской непреклонностью вышибли их
всех, кроме самых необходимых: артели рыбаков *(7), да специалистов по скоту
на Муксалме; да отца Мефодия, засольщика капусты; да отца Самсона,
литейщика; да других подобных полезных отцов. (Им отвели особый от лагеря
уголок Кремля со своим выходом -- Сельдяными воротами. Их назвали [трудовой
коммуной], но в снисхождение к их полной одурманенности оставили им для
молитв Онуфриевскую церковь на кладбище.)

Так сбылась одна из любимых пословиц, постоянно повторяемая арестантами:
свято место пусто не бывает. Утих колокольный звон, погасли лампады и
свечные столпы, не звучали больше литургии и всенощные, не бормотался
круглосуточный псалтырь, порушились иконостасы (в Преображенском соборе
оставили) -- зато отважные чекисты в сверхдолгополых, до самых пят, шинелях,
с особо-отличительными соловецкими чёрными обшлагами и петлицами и чёрными
околышами фуражек без звёзд, приехали в июне 1923 года созидать
образцово-строгий лагерь, гордость рабоче-крестьянской Республики.

Что значит [особое назначение] еще не было сформулировано и разработано в
инструкциях. Но начальнику соловецкого лагеря Эйхмансу, разумеется,
объяснили на Лубянке устно. А он, приехав на остров, объяснил своим близким
помощникам.

Сейчас-то бывших зэков да даже и просто людей 60-х годов рассказом о
Соловках может быть и не удивишь. Но пусть читатель вообразит себя человеком
чеховской и послечеховской России, человеком Серебряного Века нашей
культуры, как назвали 1910-е годы, там воспитанным, ну пусть потрясённым
гражданской войной, -- но всё-таки привыкшим к принятым у людей пище,
одежде, взаимному словесному обращению, -- и вот тогда да вступит он в
ворота Соловков -- в Кемперпункт. *(8) Это -- пересылка в Кеми, унылый, без
деревца, без кустика, Попов остров, соединенный дамбой с материком. Первое,
что он видит в этом голом, грязном загоне -- карантинную роту (заключённых
тогда сводили в "роты", еще не была открыта "бригада"), одетую... [в мешки!]
-- в обыкновенные мешки: ноги выходят вниз как из под юбки, а для головы и
рук делаются дырки (ведь и придумать нельзя, но чего не одолеет русская
смекалка!). Этого-то мешка новичок избежит, пока у него есть своя одежда, но
еще и мешков как следует не рассмотрев, он увидит легендарного ротмистра
Курилку.

Курилко (или Белобородов ему на замен) выходит к этапной колонне тоже в
длинной чекистской шинели с устрашающими чёрными обшлагами, которые дико
выглядят на старом русском солдатском сукне -- как предвещение смерти. Он
вскакивает на бочку или другую подходящую подмость и обращается к прибывшим
с неожиданной пронзительной яростью: "Э-э-эй! Внима-ни-е! Здесь республика
не со-вец-ка-я, а соловец-ка-я! Усвойте! -- нога прокурора еще не ступала на
соловецкую землю! -- и не ступит! Знайте! -- вы присланы сюда НЕ для
исправления! Горбатого не исправишь! Порядочек будет у нас такой: скажу
"встать" -- встанешь, скажу "лечь" -- ляжешь! Письма писать домой так: жив,
здоров, всем доволен! точка!.."

Онемев от изумления, слушают именитые дворяне, столичные интеллигенты,
священники, муллы да тёмные среднеазиаты -- чего не слыхано и не видано, не
читано никогда. А Курилко, не прогремевший в гражданской войне, но сейчас,
вог этим историческим приёмом вписывая своё имя в летопись всей России, еще
взводится, еще взводится от каждого своего удачного выкрика и оборота, и еще
новые складываются и оттачиваются у него сами.

И любуясь собой и заливаясь (а внутри -- со злорадством: вы, штафирки,
где' прятались, пока мы воевали с большевиками? вы думали в щелке
отсидеться? так вытащены сюда! теперь получайте за свой говённый
нейтралитет! а мы и с большевиками сдружимся, мы люди дела!) -- Курилко
начинает учение:

-- Здравствуй, первая карантинная рота!.. Плохо, еще раз! Здравствуй,
первая карантинная рота!.. Плохо!.. Вы должны крикнуть "здра!" -- чтоб на
Соловках, за проливом было слышно! Двести человек крикнут -- стены падать
должны!!! Снова! здравствуй, первая карантинная рота!

Проследя, чтобы все кричали и уже падали от крикового изнеможения,
Курилко начинает следующее учение -- бег карантинной роты вокруг столба:

-- Ножки выше!.. Ножки выше!

Это и самому нелегко, он и сам уже -- как трагический артист к пятому
акту перед последним убийством. И уже падающим и упавшим, разостланным по
земле, он последним хрипом получасового учения, исповедью сути соловецкой
обещает:

-- Сопли у мертвецов сосать заставлю!

И это -- только первая тренировка, чтобы сломить волю прибывших. А в
черно-деревянном гниющем смрадном бараке приказано будет им "спать на