кухонную луковицу за двенадцать марок, а потом ее крошили на мелкие и еще
более мелкие части, пока луковый сок не добьется результата, -- а какого
результата? -- а такого, которого не мог добиться весь мир и все страдания
этого мира -- круглой человеческой слезы. Тут все плакали. Тут наконец-то
снова все плакали. Плакали пристойно, плакали безудержно, плакали навзрыд.
Слезы текли и размывали запруды. Тут лил дождь. Тут падала роса. Оскару
приходили на ум открывшиеся шлюзы. Тут прорывало плотины в половодье. Как
она называется, та река, которая каждый год выходит из берегов, а
правительство ровным счетом ничего не предпринимает? А уж после явления
природы за двенадцать восемьдесят выплакавшийся человек начинает говорить.
Поначалу робко, дивясь на наготу собственной речи, гости погребка,
насладившиеся луком, раскрывали душу перед своими соседями на неудобных,
обтянутых джутовой рогожей сиденьях, позволяли себя расспрашивать и
выворачивать, как выворачивают для перелицовки пальто. Но Оскар, который без
слов сидел с Клеппом и Шолле под насестом, хочет здесь проявить максимум
такта, хочет из всех откровений, самоупреков, исповедей, разоблачений,
признаний пере сказать лишь историю фройляйн Пиох, которая вечно теряла
своего господина Фольмера, приобрела из-за этого каменное сердце и
бесслезные глаза, а потому и должна была снова и снова наведываться в
дорогой Луковый погребок.
трамвае. Я ехала из магазина -- она владеет и руководит отличной книжной
лавкой, -- вагон был набит битком, и Вилли -- так звать господина Фольмера
-- очень сильно наступил мне на правую ногу. Я даже стоять больше не могла
-- и мы полюбили друг друга с первого взгляда. Но поскольку ходить я тоже не
могла, он предложил мне свою руку, проводил, вернее сказать, отнес меня
домой и с тех самых пор любовно заботился о том самом ногте, который весь
поси нел, когда Вилли наступил на него. Да и в остальном он не скупился на
проявления любви, пока ноготь с большого пальца правой ноги не отпал и,
стало быть, на этом месте свободно мог вырасти новый. Но с того дня, как
отвалился мертвый ноготь, остыла и его любовь. Мы оба страдали от этого. И
тогда Вилли, который все еще был очень привязан ко мне, потому что у нас и
вообще было много с ним общего, сделал мне ужасное предложение: давай я буду
наступать тебе на большой палец левой ноги, пока и он не станет
красно-синим, а потом черно-синим. Я согласилась, он так и сделал. Снова ко
мне вернулась вся полнота его любви, и я могла наслаждаться ею, пока и левый
ноготь, как увядший лист, не отвалился и снова не настала осень нашей любви.
Тогда Вилли захотел наступить на большой палец моей правой ноги, который к
тому времени уже достаточно подрос. Но тут я не согласилась. Я сказала: если
твоя любовь настоящая и большая, она должна жить дольше, чем ноготь. Он не
понял моих слов и покинул меня. Через несколько месяцев мы встретились с ним
в концерте. После антракта он без спросу сел рядом со мной, потому что возле
меня еще было свободное место. Когда во время Девятой симфонии вступил хор,
я подставила ему свою правую ногу, предварительно сняв туфлю. Он сразу ее
нащупал, но концерт я из-за этого не сорвала. Впрочем, через семь недель
Вилли снова меня оставил. Еще два раза мы недолго принадлежали друг другу,
потому что один раз я подставила ему левую, другой раз -- правую ногу.
Сегодня большие пальцы на обеих ногах у меня изуродованы. Ногти не желают
больше расти. Изредка Вилли заходит ко мне, садится на ковер передо мной и с
ужасом, полный сострадания ко мне, да и к себе самому, но без всякой любви и
без слез глядит на лишенные ногтей жертвы нашей любви. Иногда я говорю ему:
пойдем со мной, Вилли, пойдем в Луковый погребок к Шму и выплачемся разок
как следует. Но пока он ни разу не согласился. Бедняга так ничего и не знает
о великой утешительнице -- слезе.
удовлетворить ваше любопытство -- к нам в погребок явился и господин
Фольмер, владелец магазина радиоаппаратуры. Они вместе поплакали и, судя по
всему -- как мне вчера рассказывал Клепп во время своего визита, -- недавно
поженились.
своей полноте виден со вторника по субботу -- по воскресеньям погребок не
работал, именно понедельничным гостям выпадала честь изображать из себя если
не самых трагических, то зато самых активных плакальщиков, понедельник был
дешевле. Шму оделял молодежь луковицами за полцены. Поначалу приходили
медики и медички. Да и студенты из Академии художеств, прежде всего те, кто
хотел стать в будущем учителем рисования, изводили на луковицы часть своей
стипендии. Но я и по сей день задаюсь во просом, где брали деньги на лук
выпускники гимназий?
не обязательно это тревоги перед проверочной работой или выпускным
экзаменом. Разумеется, в Луковом погребке всплывали истории отношений между
отцом и сыном, трагедии между матерью и дочерью. Пусть даже юность и считала
себя непонятой, она едва ли признавала непонятость уважительной причиной для
слез. Оскар радовался, что, как и в былые времена, юность проливала слезы
из-за любви, причем не обязательно из-за любви плотской. Вот, например,
Герхард и Гудрун: поначалу они всегда сидели внизу и лишь позднее перешли
плакать вместе на галерею.
волос на затылке. Она глядела прямо перед собой чистым взглядом серых и все
же по-матерински теплых глаз, какие до конца войны можно было годами
наблюдать на плакатах женского союза. Но сколь молочно-гладким и здоровым ни
казался ее выпуклый лобик, несчастье свое она тоже носила у себя на лице. От
шеи вверх, захватывая крутой сильный подбородок и обе щеки, оставляла
ужасные следы густая, как у мужчины, растительность, которую она принуждена
была сбривать снова и снова. Вероятно, нежная девичья кожа плохо переносила
бритву. Красноватая, потрескавшаяся, прыщавая кожа, несчастье, а не кожа, по
которой снова и снова растет борода, заставляла Гуд-рун проливать горькие
слезы. Герхард пришел в Луковый погребок лишь много спустя. Оба
познакомились не в вагоне трамвая, как фройляйн Пиох и господин Фольмер, а в
вагоне поезда. Он сидел напротив нее, и оба возвращались с каникул. Он
полюбил ее сразу, несмотря на бороду. Она не посмела его полюбить -- из-за
той же бороды, и восхитилась тем, что, по сути, составляло его несчастье --
гладкой, как попка у младенца, кожей на подбородке. У молодого человека не
росла борода, что заставляло его быть крайне робким в отношениях с
девушками. И все же он с ней заговорил, и, когда они выходили па Главном
вокзале, между ними успела возникнуть по меньшей мере дружба. После той
совместной поездки они встречались ежедневно. Толковали о том, о сем,
обменивались некоторыми мыслями и только о недостающей бороде у одной
стороны и постоянно вырастающей у другой они не заговаривали. К тому же
Герхард щадил Гудрун и никогда не целовал -- из-за ее истерзанной кожи, и
любовь их оставалась целомудренной, хотя ни он, ни она не ставили целомудрие
слишком высоко, ибо она, в конце концов, изучала химию, а он так и вовсе
собирался стать врачом. Когда общий друг порекомендовал им Луковый погребок,
оба, наделенные, как это бывает у медиков и химиков, изрядной долей
скепсиса, уже были готовы презрительно хмыкнуть. Но в конце концов они
пошли, уверяя друг друга, будто идут просто вести наблюдения. Оскар нечасто
видел на своем веку, чтобы молодые люди так плакали. Они приходили снова и
снова, отрывали от себя эти шесть марок сорок, плакали из-за бороды
недостающей и из-за бороды, уродующей нежную женскую кожу. Порой они
пытались не ходить в погребок, даже прогуляли один понедельник, но уже на
следующий прибежали снова и, со слезами размельчая пальцами луковое крошево,
поведали, что честно пытались сэкономить шесть марок сорок и в своей
студенческой конуре устроить то же самое с дешевым луком, но получилось
совсем не так, как в погребке. Нужны были слушатели. На людях плакалось куда
легче. К чувству истинной общности можно было прийти, когда слева, и справа,
и наверху, на галерее, рыдали однокашники с того и этого факультета, и даже
студенты Академии художеств, и даже гимназисты.
но и исцелением. Возможно, слезы унесли с собой их комплексы. Они, как это
принято говорить, стали близки. Он поцеловал ее истерзанную кожу, она
насладилась гладкостью его кожи, и настал день, когда они не пришли в
погребок, потому что им это уже было ни к чему. Несколько месяцев спустя
Оскар повстречал обоих на Кенигсаллее и поначалу даже не узнал: он,
безбородый Герхард, щеголял в пышной окладистой бороде рыжеватого цвета,
она, шелудивая Гудрун, сохранила только легкий темный пушок над верхней
губой, который ее очень красил, а подбородок и щеки блистали гладкостью и
были начисто лишены волос. Все это, вместе взятое, обозначало студенческую
семью, -- Оскар может себе представить, как спустя пятьдесят лет они
рассказывают своим внукам, она, Гудрун: "Это случилось в те вре мена, когда
у вашего дедушки еще не было бороды", и он, Герхард: "Это случилось в те
времена, когда у вашей бабушки еще росла борода и мы вдвоем ходили каждый
понедельник в Луковый погребок".
под трапом, или под насестом? Разве этому луковому заведению ко всем слезам,
рыданию и скрежету зубовному нужна вдобавок и настоящая музыка штатных
музыкантов?
инструменты и совершали музыкальный переход к повседневным разговорам,
облегчали гостям прощание с Луковым погребком, дабы их место могли занять
новые гости. Клепп, Шолле и Оскар были против лука. Кроме того, в нашем
договоре со Шму был записан пункт, согласно которому мы не имели права
пользоваться луком, как это делают гости. Да и не нужны они нам были, эти
луковицы. У Шолле, нашего гитариста, вообще не было никаких причин жа
ловаться, он всегда выглядел веселым и довольным, даже когда посреди одного
регтайма разом лопнули две струны на его банджо. Моему другу Клеппу и по сей
день недоступны такие понятия, как смех и слезы. Слезы он считает забавными,
и я ни разу не видел, чтобы он когда-нибудь так весело смеялся, как на
похоронах своей тетки, которая стирала ему носки и рубашки, пока он не
женился. Ну а как обстояли дела у Оскара? У Оскара, видит Бог, было
достаточно причин для слез. Разве не надо бы смыть слезами сестру Доротею и
Адамов Григорий
Максимов Альберт
Панов Вадим
Грабб Джеф
Шилова Юлия
Рыбаков Вячеслав