чем-то разгоряченно споря, следовал депутат от рабочего класса, довольно
молодой мужик с непримиримым взглядом и яростным лицом, -- большой борец за
переустройство и честь России, готовый в любую минуту переломать ребра
несогласным с ним. Обгоняя его, спешила, култыхая сдобными грудями вечной
блудницы, не менее яростная борчиха за честь, за возрождение и процветание
не только России, но и всего мира, в чем-то горячо убеждая, как ей казалось,
на английском языке деликатно ее за локоток поддерживающего иностранца. Я
увидел, как пугливо попятился за колонну и стриганул в глубь зала уже
истерзанный зам. министра иностранных дел, боясь, видимо, попасть в руки
этого унтера в юбке. Конопатое лицо пронырливой крестьянки пролетарского
происхождения, ворующей яйца из-под чужих куриц и огурцы с общественного
огорода, приставлено к могучим санкам выдающегося ирландского боксера,
блудливые глазки желтоватого цвета и кошачьего разреза перебегали с одного
мужика на другого, профессионально их отстреливая. Поднявшись по лестнице,
она тут же бросила спутника-иностранца, вскрикнув, воздела руки к потолку и
заключила в объятия какого-то лысеющего члена нашей делегации.
взглядом оценивать и обдирать шкуры с публики, это существо, которое еще в
пионерах начало со всеми и за все бороться, во всем активно участвовать, все
за всех говорить, набрало такой разгон, что не остановить -- самое ей
подходящее место в стране трепачей и пустобрехов. И за перламутровым главным
столом, конечно же, она водрузилась не колеблясь рядом с усталым послом.
Там, в Союзе, в зале съезда, куда меня тоже как депутата занесли черти,
раздавались стон, уличная брань и хохот, когда эта бессменная ораторша снова
и снова, порой никого не спрашивая, прорывалась на трибуну иль к микрофону,
презрительно бросая оробевшему спикеру Лукьянову: "Слово не просят, слово
берут!" -- и что-то непреклонное, поучительное вышлепывала красно-размазан-
ным, лягушачьим ртом.
братски перецеловала всех мужиков, перетискала их, избодала горячей
большевистской грудью и взметнула вверх наполненную рюмку. Паша-депутат
услужливо и громко стучал вилкой по полупустой бутылке с водкой, требуя
внимания для приветственной речи невиданного трибуна, этой доморощенной
Дуньки-активистки.
правое дело -- везде достанут, начнут воспитывать. А уж дома-то, дома-то они
так всем надоели, что ночами ведь снятся в виде рогатых блеющих козлов.
ковырял зубочисткой во рту, без интереса наблюдая за все более густеющей,
все громче гудящей толпой гостей, кое-где уж начинающей братание. Я тоже
насытился, потяжелел от вина, спать мне захотелось. И предложил я собрату по
советской армии идти домой, благо гостиница наша была неподалеку от
посольства. Солдат солдата всегда поймет. "Афганец" молча мне кивнул, мы
спустились вниз, получили в гардеробе куртки и вышли на улицу.
земель и народов звездами, но только здесь оии были крупнее грузинских
мандаринов, с алжирские, пожалуй что, апельсины они величиной были, которыми
нас потчевали в посольстве. Такие к нам, в российскую провинцию, и не
привозят. А воздух, воздух после жаркой, липкой тесноты прокуренного зала
был так прохладен, так свеж, что грудь встрепенулась, сердце обрадовалось,
и, казалось мне, никогда моему сердцу так легко и сладко не дышалось.
человек, двух народных слуг -- однорукого "афганца", вкушавшего в ногах
президента, и выдающуюся депутатку, затесавшуюся за посольский стол. Она
хорошо бы вписалась в бурные российские "мероприятия" тридцатых годов, в
президиумы того времени, в тройки, в комиссарские продотряды, и кожанка на
ней сидела бы ладней, чем цветастое платье. Словом, ничего у меня не
получалось -- дети одной земли, одного государства никак не соединялись, не
смотрелись вместе, хотя и вынуждены были заседать в одном помещении, вкушать
бесплатные яства в одном зале.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
Евгеньевич с миниатюрной своей Катей в пристройке театра, которую милостиво
уступил супругам Нестеренко директор Вена-опера, и никаких "мерседесов"
перед подъездом не было, и заработанные певцом деньги забирало в свою казну
любезное советское государство, оставляя работнику на чай с сахаром и на
штаны, чтоб не мелькал певец по европам с "голым задом".
Нож не брал хлеб, топора с собою не было, а есть бойцам хотелось нестерпимо.
разбил их короткими очередями из автомата.
жадностью хрустели ими.
булки, я подошел последним, набрал крошек и стал греть их в ладони. Крошки
раскисли в кулаке, слиплись в комок, и когда я поднес мякиш ко рту и взял
его на язык, он уже мало походил на хлеб и пах тротилом, землей, мочою,
потом и еще чем-то. Но я валял мякиш во рту и с болью проталкивал кислую
жижу в себя -- дело привычное, горло болело у меня еще до фронта, а здесь я
мучился все зимы насквозь.
только что служенным горлом. Вдруг чую, кто-то шарит в темноте по телефону,
возле которого я дежурил, по рукаву шинели шарит и всовывает в руку согретый
хлеб. Всунул, отодвинулся в глубь блиндажа и затих.
и еще от чего-то, тогда мне совсем непонятного.
вот место и лицо человека, отделившего мне хлебца от своего фронтового
пайка, запомнить не удалось.
все пышно называть деятели нашей культуры, забитом как кунсткамера
всевозможным военным барахлом, утомленное мое внимание остановили бритвы,
поднятые на местах боев и найденные в окопах.
видом. Проржавелое лезвие, покрытое двумя пластмассовыми пластиночками,
скрепленными двумя почерневшими заклепками.
облицовкой из еще несовершенной пластмассы. Быть может, не знал оттого, что
еще нечего было брить на лице, быть может, бритвы те выдавали еще в кадровой
армии до войны. В пору освободительных боев на Украине их, скорее всего,
выдавали штабникам и политотдельцам, чтобы хорошо, грациозно они выглядели и
Адамов Григорий
Шилова Юлия
Земляной Андрей
Ильин Андрей
Емилина Ника