Чтение 117–й страницы книги ~Два капитана~

тысяча - и я увидел "юнкерсы", два "юнкерса", которые были много ниже меня
и, как тяжелые большие быки, неторопливо ползли нам навстречу. Это был,
разумеется, конец, и они даже не торопились прикончить нас - я понял это с
первого взгляда.

Лури прыгнул, они стали стрелять по нему. Убили? Потом вернулись,
встали по сторонам и пошли рядом со мною.

...Какое лицо у этого немца - красивое или безобразное, старое или
молодое? Мне все равно: не солдат, а убийца летит рядом со мной. Не
солдат, а злодей обгоняет меня, отходит в сторону, вновь приближается и
смотрит, не торопится, наслаждается своим торжеством.

Не знаю, как это объяснить, но мне представилось, что я вижу и его и
себя в эту минуту: себя, схватившегося слабыми руками за руль, с залитым
кровью лицом, на распадающемся самолете. И его - поднявшего очки,
смотрящего на меня с выражением холодного любопытства и полной власти надо
мной. Может быть, я сказал что-то Лури, забыв, что он прыгнул и что они,
наверно, убили его. Немец стал проходить подо мною, плоскость с желтым
крестом показалась слева. Я нажал ручку, дал ногой и бросил на эту
плоскость машину.

Не знаю, куда пришелся удар, должно быть, по кабине, потому что немец
даже не раскрыл парашюта. Я убил его. Что это было за счастье!

И вот огромное, великолепное чувство охватило меня. Жить! Я победил
его, этого убийцу, который, повернув голову, подняв очки, хладнокровно
ждал моей смерти. Жить! Мне было все равно, пока я не увидел его. Я был
ранен, я знал, что они добьют меня. Так нет же! Жить! Я видел землю, вот
она, совсем близко, пашня и белая пыльная дорога.

Что-то горело на мне, реглан и сапоги, но я не чувствовал жара. Это
было невозможно, но мне как-то удалось сделать перелом над самой землей. Я
отстегнул ремни - и это было последнее, что мне удалось сделать в этот
день, в эту неделю, в этот месяц, в эти четыре месяца... Но не станем
забегать вперед.

Глава третья

ВСЕ, ЧТО МОГЛИ

Мне очень хотелось пить, и всю дорогу, пока они тащили меня в село, я
просил пить и спрашивал о Лури. В селе мне дали ведро воды, и я не понял,
почему женщины громко заплакали, когда я засунул голову в ведро и стал
пить, ничего не видя и не слыша. Лицо у меня было опалено, волосы
слиплись, нога перебита, на спине две широкие раны. Я был страшен.

...Блаженное чувство становилось все шире, все тверже во мне. Я лежал
у сарая, на сене, в деревенском дворе, и мне казалось, что это чувство
идет от покалывания травинок, от запаха сена, от земли, на которой меня не
убьют. Меня привезли на старой белой лошади, она была поодаль привязана к
тыну, и у меня навернулись слезы от этого чувства, от счастья, когда я
посмотрел на нее. Кажется, мы сделали все, что могли. Я не беспокоился о
радисте и воздушном стрелке, только сказал, чтобы меня не увозили отсюда,
пока они не придут, "Лури тоже жив, - с восторгом думалось мне, - иначе не
может быть, если мы так прекрасно отбились. Он жив, сейчас я увижу его".

Я увидел его. Лошадь захрапела, рванулась, когда его принесли, и
какая-то суровая старая женщина - единственная, которую я почему-то
запомнил, - подошла и молча ткнула ее кулаком в морду.

У него было спокойное лицо, совсем нетронутое, только ссадина на щеке
- должно быть, проволокло парашютом, когда приземлился. Глаза открыты.
Сперва я не понял, почему все сняли шапки, когда его опустили на землю.
Давешняя старуха присела подле него и стала как-то устраивать руки... А
потом я трясся на телеге в санбат; какая-то другая, не деревенская,
женщина держала меня за руку, щупала пульс и все говорила:

- Осторожнее, осторожнее.

Я удивлялся и думал: "Почему осторожнее? Неужели я умираю?" Наверно,
я сказал это вслух, потому что она улыбнулась и ответила:

- Останетесь живы.

И снова тряслась и подпрыгивала телега, голова лежала на чьих-то
коленях, я видел Лури, лежавшего у крыльца с мертвыми сложенными руками, и
рвался к нему, а меня не пускали.

Земля вставала то под левым, то под правым крылом. Какие-то люди
толпились передо мной, я искал среди них мою Катю. Я звал ее. Но не Катя,
у которой становилось строгое выражение, когда я обнимал ее, не Катя,
которая была моим счастьем, вышла из нестройной туманной толпы и встала
передо мною. Повернув голову, как птица, подняв очки, вышел он и уставился
на меня с холодным вниманием.

- Ну, что, - сказал я этому немцу, - чья взяла? Я жив, я над лесом,
над морем, над полем, над всей землей пролечу! А ты мертв, убийца! Я
победил тебя!

Глава четвертая

"ЭТО ТЫ, СОВА?"

Нас везли в теплушках, только впереди были два классных вагона, и,
должно быть, плохи были мои дела, если маленький доктор с умным,
замученным лицом после первого же обхода велел перевести меня в классный.
Я был весь забинтован - голова, грудь, нога - и лежал неподвижно, как
толстая белая кукла. Санитары на станции переговаривались под нашими
окнами: "Возьми у тяжелых". Я был тяжелый. Но что-то стучало, не знаю где
- в голове или в сердце, - и мне казалось, что это жизнь стучит и возится,
и строит что-то еще слабыми, но цепкими руками.

Я познакомился с соседями. Один из них был тоже летчик, молодой,
гораздо моложе меня. Мне не хотелось рассказывать, как я был ранен, а ему
хотелось, и несколько раз я засыпал под его молодой глуховатый голос.

- Только я вышел из атаки, вижу - бензозаправщики. "Все", - думаю.
Прицелился, нажимаю, бью. "Довольно, - думаю, - а то врежусь, пожалуй".
Отвернул - и тут меня что-то ударило. Отошел я от этого места, нажимаю на
педаль, а ноги не чувствую. "Ну, - думаю, - оторвало мне ногу". А в кабину
не смотрю, боюсь...

Он летал на "Чайке" и был ранен в районе Борушан гораздо тяжелее, чем
я, - так мне казалось. Потом я понял, что ему, наоборот, казалось, что я
ранен гораздо тяжелее, чем он.

...Это были коротенькие мирные пробуждения, когда, слушая Симакова -
так звали моего соседа, - я смотрел на медленно проходящую за окнами
осеннюю степь, на белые мазанки, на тяжелые тарелки подсолнухов в огородах
у железнодорожных будок. Все, кажется, было в порядке: санитары приносили
и шумно ставили на пол ведра с супом, койка покачивалась, следовательно,
мы двигались вперед, хотя и медленно, потому что то и дело приходилось
пропускать идущие на фронт составы с вооружением.

Но были и другие пробуждения, совсем другие! Наш поезд был уже не
только военно-санитарный - вот что я понял во время, одного из этих
томительных пробуждений. Платформы со станками были прицеплены к
теплушкам, кухня сломалась, и нужно было ждать станции, чтобы купить
молока и помидоров. Маленький доктор кричал надорванным голосом и грозил
кому-то револьвером. На площадках, на буферах сидели со своими узлами
женщины из Умани, Винницы, и "души нехватало", как сказал один санитар,
чтобы высадить этих женщин, потрясенных, потерявших все, бесчувственных от
горя.

Затерянный где-то в огромной сплетающейся сетке магистралей, наш ВСП
уже не шел по назначению, а отступал вместе с народом.

...Большие, синие, твердые, как камни, мухи влетали в окна, и не
согнать их было с загнивающих, не менявшихся уже третьи сутки повязок, -
вот что увидел я, проснувшись вновь от жары, от тоски. Был полдень, мы
стояли в поле. Босоногая девчонка с лукошком помидоров вышла из помятого
квадрата пшеницы, который был виден из моего окна; несколько легко
раненных бросились к ней, она остановилась и со всех ног побежала назад,
роняя свои помидоры.

...Прошло всего несколько дней, как с борта моего самолета я видел
то, чего не видел - так мне казалось - ни один участник войны на земле. Но
как бы в алгебраических формулах раскрывалась тогда передо мной картина
нашего отступления. Теперь эти формулы ожили, превратились в реальные
факты.

Не с высоты шести тысяч метров теперь я видел наше отступление! Я сам
отступал, измученный ранами, жаждой, жарой и еще более - невеселыми
мыслями, от которых так же не мог отделаться, как от этих синих твердых
мух, садившихся на бинты с отвратительным громким жужжаньем.

Это было под вечер, и мы, очевидно, уже не стояли на месте, потому
что моя "люлька" ритмично покачивалась в такт движениям вагона. Заходящее
солнце косо смотрело в окно, и в его красноватом луче был ясно виден
пыльный, тяжелый, пропахший йодом воздух. Кто-то стонал, негромко, но
противно, - даже не стонал, а гудел сквозь зубы, однотонно, как зуммер. Я
окликнул соседа. Нет, не он. Но где я слышал этот унылый голос? И почему я
так стараюсь вспомнить, где я его слышал?

И вдруг школьные парты выстроились передо мной, и, как наяву, я
увидел много живых детских смеющихся лиц. Урок интересный - о нравах и
обычаях чукчей. Но разве до урока, если пари заключено, если рыжий мальчик
с широко расставленными глазами держит меня за палец и хладнокровно режет
его перочинным ножом?

- Ромашка! - сказал я громко.

Он замолчал - конечно, от удивления.