Чтение 117–й страницы книги ~Будденброки~

мамы. Мы им каждый год дарим какой-нибудь пустяк... Ну так, у этого склада
мы останавливаться не будем, тут нам говорить не о чем - это конкурент...

- Хочешь поехать со мной, Ганно, - спрашивал он в другой раз. - Сегодня
спуск нашего нового парохода. Мне надо окрестить его... Хочешь?

И Ганно делал вид, что хочет. Он стоял возле отца, слушал его речь,
смотрел, как он разбивал бутылку шампанского о бушприт, и безучастно
следил за судном, которое скользило по смазанным зеленым мылом стапелям в
воду, высоко вспенивавшуюся под его килем.

Дважды в год, в вербное воскресенье - день конфирмации и на Новый год,
сенатор Будденброк в экипаже отправлялся с визитами по знакомым; и так как
супруга его предпочитала в таких случаях оставаться дома под предлогом
расстройства нервов или мигрени, то он звал с собой Ганно. Ганно и тут
выказывал покорность. Он усаживался в карету рядом с отцом и потом в
гостиных молча наблюдал за ним. Как легко, тактично и в то же время как до
мельчайших оттенков по-разному умел отец держаться в обществе.

Ганно, например, заметил, что когда комендант округа, подполковник г-н
фон Ринлинген, при прощании заверил сенатора, что весьма польщен оказанной
ему честью, тот с деланным испугом дотронулся до его плеча; в другом месте
он спокойно выслушал почти те же слова, а в третьем постарался отклонить
их иронически подчеркнутой любезной фразой. И все это с полной
уверенностью, сквозившей в словах и жестах, кроме всего прочего явно
рассчитанных на одобрительное удивление сына и отчасти являющихся
педагогическим приемом.

Но маленький Иоганн видел больше, чем ему следовало видеть; его робкие
золотисто-карие глаза с голубоватыми тенями в уголках умели наблюдать
слишком зорко. Он видел не только уверенную светскость в обхождении отца,
так безошибочно действовавшую на людей, но - с мучительной для него самого
проницательностью - и то, каким страшным трудом эта светскость ему
давалась. Сенатор после каждого визита становился еще бледнее, еще скупее
на слова. Закрыв глаза с покрасневшими веками, он молча сидел в экипаже, и
сердце Ганно наполнялось ужасом, когда на пороге следующего дома маска
снова появлялась на этом лице и движения обессилевшего тела приобретали
упругую легкость. Манера отца входить в гостиную, непринужденность его
беседы, любезная общительность - все это представлялось маленькому Иоганну
не наивной, естественной, полубессознательной защитой известных
практических интересов, совпадающих с интересами друзей и противоречащих
интересам конкурентов, а своего рода самоцелью, достижимой лишь путем
искусственного и сознательного напряжения всех душевных сил, некой
невероятно изнурительной виртуозностью, поддерживающей необходимую
выдержку и такт. И при одной мысли, что и от него ждут со временем таких
же выступлений в обществе, что и ему придется говорить и действовать под
гнетом всех этих чужих взглядов, Ганно невольно закрывал глаза, содрогаясь
от страха и отвращения.

Увы, не такого воздействия на сына ждал Томас Будденброк от своего
личного примера! Воспитать в нем стойкость, здоровый эгоизм, житейскую
хватку - вот о чем мечтал он денно и нощно.

- Ты, видно, любитель хорошо пожить, дружок, - говаривал он, когда
Ганно просил вторую порцию десерта или полчашки кофе после обеда. -
Значит, тебе надо стать дельным коммерсантом и зарабатывать много денег!
Хочешь ты этого?

И маленький Иоганн отвечал "да".

Случалось, что, когда к обеду у сенатора собирались родные и тетя
Антония или дядя Христиан, по старой привычке, начинали подтрунивать над
бедной тетей Клотильдой и, обращаясь к ней, добродушно и смиренно
растягивали слова на ее манер, Ганно под воздействием праздничного
крепкого вина тоже впадал в этот тон и, в свою очередь, начинал
поддразнивать тетю Клотильду.

И тут Томас Будденброк от души смеялся громким, счастливым, почти
благодарным смехом, как человек, только что испытавший радостное
удовлетворение. Он даже присоединялся к сыну и тоже начинал поддразнивать
бедную родственницу, хотя сам давно отказался от этого тона в общении с
ней: слишком уж было просто и безопасно утверждать свое превосходство над
ограниченной, смиренной, тощей и всегда голодной Клотильдой. Томасу эти
насмешки, несмотря на их неизменно добродушный тон, все-таки казались
низостью. Ему претила, донельзя претила мысль, ежедневно по множеству
поводов возникавшая в нем, но тем не менее органически чуждая его
скрупулезной натуре, никак не мирившейся с тем, что можно понимать
неблаговидность ситуации, прозревать ее и все-таки без стыда оборачивать
эту ситуацию в свою пользу: "Но без стыда оборачивать в свою пользу
неблаговидную ситуацию - это и есть жизнеспособность", - говорил он себе.

Ах, как он радовался, какие надежды окрыляли его всякий раз, когда
маленький Иоганн выказывал хоть тень этой жизнеспособности!

3

За последние годы Будденброки отвыкли от дальних летних поездок,
некогда считавшихся обязательными; и даже когда прошедшей весной жена
сенатора изъявила желание съездить в Амстердам и после долгого перерыва
сыграть несколько скрипичных дуэтов со своим стариком отцом, муж сухо и
нехотя дал ей свое согласие. Зато у них вошло в обычай, чтобы Герда,
маленький Иоганн и Ида Юнгман, в интересах здоровья мальчика, ежегодно
проводили время летних каникул в Травемюнде.

Летние каникулы у моря! Кто может понять, что это за счастье! После
докучливого однообразия бесчисленных школьных дней - целый месяц
беспечального существования, напоенного запахом водорослей и мерным
рокотом прибоя!.. Целый месяц! Срок поначалу необозримый, бескрайний! Даже
поверить нельзя, что он когда-нибудь кончится, говорить же об этом просто
кощунство! Маленький Иоганн никогда не мог понять, как это решаются
учителя под конец занятий заявлять что-нибудь вроде: "С этого места мы
продолжим после каникул, а затем перейдем к..." "После каникул!" Похоже,
что он этому даже радуется, непостижимый человек в камлотовом сюртуке с
блестящими пуговицами! "После каникул!" Какая дикая мысль! Разве все, все,
что за пределами этого месяца, не скрыто серой, туманной пеленой?

Проснуться в одном из двух швейцарских домиков, соединенных узкой
галереей и расположенных в одном ряду с кондитерской и главным корпусом
кургауза, - какое это наслаждение! Особенно в первое утро, когда остались
позади день - все равно, худой или хороший - выдачи школьных табелей и
поездка в заваленном вещами экипаже! Смутное ощущение счастья, разлившееся
по всему телу и заставляющее сжиматься сердце, вспугивало Ганно ото сна.
Он открывал глаза, блаженным и жадным взором окидывал опрятную маленькую
комнату, уставленную мебелью в старофранконском стиле. Секунда-другая
сонного, блаженного недоумения - и все становится понятно: он в
Травемюнде! На целый, бесконечный месяц в Травемюнде! Он неподвижно лежал
на спине в узкой деревянной кровати, застеленной необыкновенно мягкими и
тонкими от частой стирки простынями, и только время от времени закрывал и
открывал глаза, чувствуя, как его грудь при каждом вдохе наполняется
радостью и волненьем.

Сквозь полосатую штору в комнату уже проникает желтоватый утренний
свет, но кругом тишина. Ида Юнгман и мама еще спят. Никаких звуков, только
равномерный и тихий шорох гравия под граблями садовника да жужжанье мухи,
застрявшей между окном и шторою; она часто бьется о стекло, и тень ее
зигзагами мечется по полосатой материи. Тишина! Шорох камешков и
монотонное жужжанье! Эти идиллические звуки наполняют маленького Иоганна
чудным ощущением спокойствия, порядка и уютной укромности так горячо им
любимого мирка. Нет, сюда уж, слава богу, не явится ни один из этих
камлотовых сюртуков, представляющих на земле грамматику и тройное правило,
- ведь жизнь здесь стоит очень недешево.

Приступ радости заставляет его вскочить с постели; он босиком подбегает
к окну, поднимает штору, скинув с петли белый блестящий крючок, -
распахивает раму и смотрит вслед мухе, пустившейся в полет над дорожками и
розовыми кустами курортного парка. Раковина для оркестра в полукруге
буковых деревьев, напротив кургауза, пустует. Полянка, справа от которой
высится маяк, расстилается под еще затянутым белесой дымкой небом; трава
на ней, низкорослая, местами и вовсе вытоптанная, переходит в высокую и
жесткую прибрежную поросль, за которой уже начинается песок. Там глаз,
хоть и с трудом, различает ряды маленьких деревянных павильонов и плетеных
кабинок, смотрящих на море. Вот и оно - мирное, освещенное блеклым
утренним солнцем, все в темно-зеленых и синих полосах, то гладких, то
вспененных; и между красными буйками, указывающими фарватер судам,
пробирается пароход из Копенгагена... и никто-то не спросит тебя, как он
называется - "Наяда" или "Фридерико Эвердик". И Ганно Будденброк снова
глубоко, блаженно вдыхает донесшийся до него пряный морской воздух и
нежным, полным благодарности и молчаливой любви взглядом приветствует
море.

И вот начинается день, первый из тех двадцати восьми дней, которые
сперва кажутся вечностью, но чуть только минет первая неделя, как они уже
стремительно бегут к концу... Завтрак подается на балконе или под старым
каштаном, на детской площадке, где висят большие качели; и все - запах,
идущий от наспех простиранной скатерти, которую кельнер расстилает на
столике, салфетки из тонкой бумаги, какой-то особенно вкусный хлеб и даже
то, что яйца здесь едят не костяными ложечками, как дома, а обыкновенными
чайными да еще из металлических рюмок, - все приводит в восхищение
маленького Иоганна.

А потом наступала вольная, хотя и размеренная жизнь в праздности и
неге. Чудесная, досужая, текла она, не нарушаемая никакими событиями.
Предобеденные часы на взморье под звуки оркестра, уже исполняющего там,
наверху, свою утреннюю программу, когда лежишь подле кабинки, задумчиво и
неторопливо пересыпая тонкий, сухой песок, а глаза твои, не зная