Чтение 117–й страницы книги ~Волшебная гора~

вызывает, так сказать, торжественную вспышку.
- Позволь, как то есть торжественную?
Вот именно. Разве тот никогда не замечал, что во всякой вспышке болезни
есть что-то торжественное, что она представляет собой как бы праздник плоти?
- Конечно, бес-спорно, - поспешил заверить дядюшка, отбивая дробь
нижней челюстью, и сообщил, что может провести здесь всего восемь дней, то
есть неделю, дней семь значит, а может быть и шесть. А поскольку он, как уже
сказано, находит, что Ганс Касторп удивительно окреп и хорошо выглядит после
своего затянувшегося против всяких ожиданий пребывания на курорте,
племянник, надо думать, сразу же вместе с ним отправится вниз домой.
- Ну, ну, зачем же так сразу идти напролом, - сказал Ганс Касторп. Дядя
Джемс рассуждает как житель равнины. Ему надо сперва здесь немного
оглядеться, привыкнуть, тогда он иначе станет смотреть на вещи. Все дело в
полной поправке, это сейчас главное, а Беренс недавно накинул ему еще
полгода. Тут дядя назвал племянника "мой мальчик" и спросил, уж не рехнулся
ли он.
- Ты что, совсем рехнулся? - спросил он. - Растянул каникулы на целый
год с четвертью и теперь собираешься отдыхать еще полгода! Господи боже мой,
разве можно терять столько времени!
Тут Ганс Касторп, обратив лицо к звездам, коротко и бесстрастно
рассмеялся. Да, время! Что касается этого, человеческого времени, то Джемсу
придется пересмотреть свои привезенные снизу понятия, прежде чем он здесь
наверху вздумает рассуждать о времени. Завтра же утром он серьезно
переговорит с господином гофратом относительно Ганса, пообещал Тинапель.
- Непременно, непременно переговори, - сказал Ганс Касторп. - Он тебе
понравится. Любопытный тип, эдакий развязный меланхолик. - И, указав на огни
санатория "Шацальп", мимоходом рассказал о покойниках, которых спускают
оттуда на санях.
Они поужинали в ресторане "Берггофа", но предварительно Ганс Касторп
отвел гостя в комнату Иоахима, чтобы тот умылся и привел себя в порядок.
Комнату выпарили Н2СО, сказал Ганс Касторп, не посмотрели на то, что это
самовольный отъезд, и выпарили столь же основательно, как после совершенно
другого ухода - исхода, exitu 'a. Дядюшка пожелал узнать, что это значит.
- Жаргон, - пояснил племянник. - Словечки, которые у нас здесь в ходу!
- сказал он. - Иоахим дезертировал, дезертировал к знамени, как это ни
странно, такое тоже случается. Но поторопись, не то тебе не подадут ничего
горячего.
И вот они сидели друг против друга в хорошо натопленном уютном
ресторане, у окна на возвышении. Карлица расторопно им прислуживала, и Джемс
заказал бутылку бургундского, которую принесли в плетеной корзиночке. Они
чокнулись, и сразу же приятное тепло разлилось у них по всему телу. Младший
рассказывал о жизни здесь наверху в разные времена года, об отдельных
примечательных лицах в этом зале, о пневмотораксе, разъяснив, что это
значит, на примере благодушного Ферге, и подробно остановился на ужасах
плеврального шока, не забыл упомянуть о "трехцветных обмороках" господина
Ферге, сопровождавшихся галлюцинациями обоняния, и о вырвавшемся у него при
коллапсе взрыве непристойного смеха. Ганс Касторп один поддерживал разговор.
Джемс ел и пил, по обыкновению, много, а тут у него с дороги и от перемены
воздуха еще сильнее разыгрался аппетит. Однако он время от времени прерывал
свое занятие - сидел с набитым ртом, забывая прожевать кусок, держа
застывшие в неподвижности нож и вилку под тупым углом над тарелкой, и во все
глаза смотрел на Ганса Касторпа он, видимо, даже этого не сознавал, а
племянника это тоже, очевидно, нисколько не смущало. На поросших жидковатыми
белокурыми волосами висках консула Тинапеля обозначились вздувшиеся вены.
О доме разговора не было, ни о лично-семейных, ни о городских, ни о
коммерческих делах, ни о фирме "Тундер и Вильмс" (судостроительные верфи,
машиностроительный завод, котельные мастерские), которая все еще ждала
молодого практиканта, что, понятно, ни в коей мере не составляло
единственной заботы и занятия достопочтенной фирмы, так что поневоле
возникал вопрос, ждет ли она его еще вообще. Правда, Джемс Тинапель по пути
сюда в кабриолете и позднее у себя в комнате пытался коснуться всех этих
предметов, но они падали наземь, чтобы больше уже не подняться,
натолкнувшись на спокойное, непреклонное и ничуть не притворное безразличие
Ганса Касторпа, как на непроницаемую броню душевной неуязвимости, которая
весьма напоминала его нечувствительность к холоду осеннего вечера, его
слова: "Мы не зябнем", - что, быть может, и заставляло консула время от
времени так пристально смотреть на него. Разговор шел о старшей сестре, о
врачах, о лекциях доктора Кроковского, на одной из которых Джемс будет
присутствовать, если пробудет здесь неделю. Откуда племянник взял, что
дядюшка захочет присутствовать на лекции? Ниоткуда. Ганс Касторп сам это
заключил и предрешил с такой спокойной уверенностью, что даже самая мысль не
пойти на лекцию должна была показаться дикой и противоестественной, и дядя
поспешным "конечно, бес-спорно" постарался отвести от себя малейшую тень
подозрения в том, что он способен замыслить такую крамолу. В этом
заключалась та сила, смутное, но властное ощущение которой безотчетно
заставляло господина Тинапеля смотреть на племянника - в данную минуту с
разинутым ртом, ибо нос ему заложило, хотя никакого насморка, по разумению
консула, у него не наблюдалось. Он слушал, как родственник рассказывал о
болезни, представлявшей общий для всех здесь профессиональный интерес, и о
восприимчивости к ней о собственном его, Ганса Касторпа, скромном, но
затяжном случае, о раздражающем действии бацилл на клетки бронхов и легочных
альвеол, об образовании бугорков-туберкул и возникновении дурманящих
растворимых токсинов, о распаде клеток и казеозном процессе, который может
обернуться по-всякому, то ли приведет к обызвествлению и прорастанию
соединительной тканью, что приостановит болезнь, то ли разовьется дальше,
размягчая все новые участки и образуя каверны, пока окончательно не разрушит
легкие. Он услышал о скоротечной, галопирующей форме этого процесса, которая
за два-три месяца или даже несколько недель приводит к exitu 'y, услышал о
пневмотомии, с величайшим искусством производимой гофратом, о резекции
легких, - эту операцию завтра или послезавтра предполагают сделать недавно
прибывшей тяжелобольной, очаровательной или некогда очаровательной
шотландке, страдающей ga grae a ulmo um, гангреной легких, ее точит
черно-зеленая зловонная гниль, и она целыми днями вдыхает распыленную
карболовую кислоту, чтобы от отвращения к себе самой не потерять рассудок, -
и вдруг, совершенно неожиданно для себя, консул, к величайшему своему стыду,
прыснул. Прыснул со смеху, правда тут же в ужасе опомнился и сдержался,
закашлял и вообще всячески попытался замять нелепую выходку - и в какой-то
мере успокоился, а затем даже забеспокоился, увидев, что Ганс Касторп,
который не мог не заметить злополучного происшествия, нисколько не смутился,
вернее оставил его без внимания, и это вовсе не вызывалось чувством такта,
деликатностью, воспитанием, а чистейшим безразличием, какой-то чудовищной
терпимостью, словно он давно разучился удивляться подобного рода вещам.
Потому ли, что консул хотел задним числом найти благовидный предлог и
объяснение своей неожиданной веселости, по другим ли причинам, но вдруг ни с
того ни с сего он завел чисто мужской клубный разговор об одной так
называемой "шансонетке", певичке из кафе, совершенно умопомрачительной
особе, подвизавшейся теперь в Санкт-Паули и вскружившей головы всему
мужскому населению родной республики своим зажигательным темпераментом и
прелестями, которые дядюшка попытался описать племяннику. Язык у консула
немного заплетался, но это его не тревожило, поскольку ничем неколебимая
терпимость собутыльника явно распространялась и на это явление. Однако с
дороги его так нестерпимо клонило ко сну, что он уже в половине
одиннадцатого предложил разойтись и немало внутренне досадовал, когда они в
вестибюле встретились с легким на помине доктором Кроковским. Психоаналитик
сидел у дверей одной из гостиных, читая газету, и племянник нашел нужным
представить ему своего родственника. На бодрое приветствие доктора консул
почти ничего не смог ответить, кроме "конечно, бес-спорно", и почувствовал
большое облегчение, когда племянник, пообещав зайти за ним к восьми часам
утра, чтобы вместе идти завтракать, удалился из продезинфицированной комнаты
Иоахима через балкон в свою собственную, и он мог наконец, закурив на сон
грядущий сигарету, повалиться на постель "дезертировавшего к знамени".
Консул чуть было не наделал пожара, так как дважды засыпал с тлеющим окурком
во рту.
Джемс Тинапель, которого Ганс Касторп называл то дядей Джемсом, то
просто Джемс, был долговязый господин лет сорока, всегда носивший костюмы из
одних только добротных английских тканей и белоснежное белье у него были
канареечно-желтые, уже начавшие редеть волосы, голубые, близко посаженные
глаза, торчавшие соломенной щеточкой, подбритые усики и холеные руки. Вот
уже несколько лет как он был супругом и отцом семейства, женившись на
девушке из своего круга, такой же воспитанной и изысканной, как он, и с
такой же негромкой, быстрой, колко-любезной манерой разговаривать. С ней и
детьми он продолжал жить в просторной вилле старого консула на
Гарвестехудской дороге и там, у себя на родине, производил впечатление
энергичного, дальновидного и, при всей своей элегантности, холодного и
практичного дельца, но стоило ему попасть в чуждое по нравам и обычаям
окружение, к примеру во время поездок на юг страны, как у него появлялась
какая-то торопливая предупредительность и учтиво-поспешная готовность к
самоотречению, что, впрочем, проистекало отнюдь не из неуверенности в
усвоенной им культуре, а, напротив, как раз из сознания ее замкнутости и
цельности, а также из желания внести корректив в свои аристократические
повадки, чтобы сохранить непринужденность даже среди немыслимых, на его
взгляд, обычаев и нравов. "Конечно, разумеется, бесспорно!" - поспешно
соглашался он, дабы кто-нибудь, боже упаси, не подумал, что господин
Тинапель хоть и утончен, но ограничен. Прибыв сюда с вполне определенной
практической миссией, а именно с наказом и с намерением самолично во всем
разобраться и, как он про себя говорил, "вызволить" и доставить домой
заблудшего молодого родственника, он все же хорошо понимал, что ему
предстоит действовать на чужой территории, и с первого же мгновения не без
опаски ощутил, что принявший его как гостя особый мирок со своими обычаями и
нравами не только не уступает, но даже превосходит своей замкнутой