отступить, ежели передумал или что-то изменилось за протекшие дни в мнении
Дмитрия, повестил о дошедшем до него желании великого князя воротить
Стефана.
Алексий.
владельцы земли, зело огорчились на игумена, сотворялись безлепые ссоры,
пакости монастырю...
им отступное, но просит, дабы Стефан непременно воротился назад!
его слову Стефан тотчас воротит домой. Он сожидал иных вопросов или жалобы
о патриархии, но Алексий медлил, и Сергий снова понял, почему - дело было
в нем самом, в Сергии, в том, что он пережил недавно и что, конечно,
отразилось в его облике.
были необычайные глаза. Взгляд стал таким, как в далекие прежние годы.
(<Отче! Почему у тебя юные глаза?!> - хотелось спросить Алексию.) Алексий,
однако, вопросил осторожнее: не совершилось ли чего-либо необычайного в
киновии или с самим радонежским игуменом?
невнимателен. Он едва не признался Алексию в том, что ему воистину было
видение: видение света.
услышал, как его дважды окликнули: <Сергий!> Отодвинув окошко, узрел, что
все вокруг было залито необычайно ярким светом, ярче солнечного.
сияние покрывало каждую хвоинку трепещущим пламенем. Лес был весь словно в
сверкающем серебре, и в этом сиянии кружились птицы, множество птиц,
переливающихся разными цветами, точно самоцветы, кто с долгими, словно
струящийся шелк, хвостами, кто с хохолками из золотых, увенчанных яхонтами
тычинок, иные с рубиновыми клювами или красными лапками. Птицы сидели на
деревьях и огороже, порхали в воздухе, словно бабочки. Являлись все новые
откуда-то из-за ограды монастыря. Птицы кружились, и ему становилось
внятно (где-то изнутри росла ясная, светлая уверенность в том), что этот
радостный хоровод - его ученики, настоящие и грядущие подвижники,
устроители обителей, и что молитва его услышана и ему дано утешение от
Господа именно таким вот горним знамением.
видеть это вместе с ним!), подбежал, увязая в снегу, к соседней келье,
стучал, звал. Но старик Симон по дряхлости долго копошился, не отворял, а
птицы все реяли, реяли со щебетом, подобным журчанию, у него над самою
головою!
Симон узрел только гаснущий отблеск, цветные трепещущие полосы, исчезающие
во тьме и не понял бы ничего, не расскажи ему сам Сергий о своем видении.
(Как давеча когда-то, при явлении Богоматери, ему и ныне требовался
соучастник, свидетель истины, дабы не пасть жертвою вражеской прелести, а
паче того - гордыни, чего Сергий позволить себе вовсе не мог.)
ведал, баять ли? Едва не сорвалось: рассказать все и Алексию. Но что-то
неведомое замкнуло уста. Видение было ему одному, даже Симон не узрел
птиц, знаменующих умножившихся учеников и продолжателей его дела. И нелепо
было рассказывать о том даже Алексию. Или же он, Сергий, не верит горнему
знамению? Он смотрел сияющим взором на Алексия, кивал головою и молчал.
Только повторил рассеянно, что воротит Степана... (Русичи все, и Сергий не
был исключением, с трудом выговаривали греческий звук <ф>, меняя его, где
можно, на <п>. Так и появлялись на Руси Степан вместо Стефана, Пилип
вместо Филиппа, Опанас вместо Офоноса или Афанасия, Осип вместо Иосифа...)
ярким, значительным и сверкающим, как когда-то в юности... Нет, не
следовало говорить о том Алексию и никому иному! Знак был ему, дабы
укрепить его в вере и в деянии. Ибо не походы воевод, не сражения, не
кровь и пожары городов, а медлительная духовная работа сотен и тысяч
подвижников и учителей сотворяет нацию.
хоть и славится причудливою красотою, а густые дубравы и красные боры на
ее брегах питает совсем не она, а незаметное глазу просачиванье воды
сквозь почву. А все то бурное, капризно-прекрасное ликование пенистых
струй - это только отработанная кровь, и должна она, дабы сотворить
пользу, воротиться в виде дождей и влаги воздуха, незримыми туманами и
росою осесть на листья и травы, увлажнить мхи, пронизать насыщенную живыми
существами землю и тогда уже, в этом виде, поить и растить нивы, пажити и
леса.
толщу народной жизни, были общежительные монастыри, которые неутомимые
выученики Сергия и Дионисия Нижегородского распространяли по всей стране,
продвигали на Север, и там, где основывались они, являлись не только знак
креста и устное слово пастыря, но и училища, и законы, и правила жизни,
там укреплялась народная нравственность и умерялось животное в человеке.
Было куда отдавать детей учиться грамоте, было кому поклониться, с кем
хоронить, с кем крестить детей, у кого судиться, у кого перенимать опыт
хозяйствования.
в коих жили первые основатели, превращались в хорошо укрепленные крепости,
опираясь на которые, страна устояла в грозную пору польского нашествия. И
в них же, в этих общежительных обителях, в монастырских книжарнях,
сохранялась культура, велись летописи, изучали медицину, языки, переводили
с греческого, писали иконы, пряли и ткали, чеканили, золотили и жгли.
Незримые ручейки духовной работы пропитывают почву русского народа, дают
ей творческое начало жизни. Это грибница, выкидывающая на поверхность, к
свету дня, словно грозди тугих, прохладно-упругих грибов, главы храмов,
дивную архитектуру монастырей - ни на что не похожие, сказочные творения
безвестных и гениальных зодчих, которым когда-то поклонится весь мир. Но
все это вырастет на глубоко запрятанной грибнице духовного подвига, а
когда начнет портиться, усыхать сама грибница, начнут угасать и храмы,
опускаться, делаясь приземистыми и тяжелыми, купола, дотоле свечами
пламени взлетавшие к выси горней; будут обмирщаться и темнеть иконные
лики, запутываться в сложном плетении словес и сплошной риторике
<Жития>... Но это будет не скоро и уже - на склоне народной жизни, а пока
еще только рождается пламя, пока купола - лишь шеломы, гордые воинской (и
только!) славою, едва-едва начавшие утолщаться, как бы расти и круглиться
в аэре. Еще только является духовное пламя над русской землей!
сейчас в митрополичьих покоях на Москве, обещает вернуть Стефана, думает,
кивает головою, и в глазах у него все не меркнет неземной слепительный
свет давешнего видения.
уста. Но я могу поделиться с тобою радостью, ибо это и твоя радость. Мне
дано было нынче понять, что труд наш, и твой и мой, угоден Господу!
котенок, но литовской речи не знал.
да? - спрашивал темноглазый (в кого бы?) длиннолицый худощавый отрок и
терся носом об отцовскую большую ладонь. Какое отцовское сердце устоит
противу подобных вопрошаний! До какого-то очень еще юного срока каждый
младенец считает своего родителя <самым-самым>: самым сильным, умным,
большим. С годами разума приходит прозрение, не всегда веселое. Но ежели
отец - князь, и при этом великий князь литовский, приобретающий чуть не
год по новой волости или новому городу, ежели он действительно, кроме дяди
Кейстута, имеет власть не считаться и не советоваться ни с кем, нравно
перемещая из города в город братьев, сыновей и племянников, ежели каждый
час возрастающее дитя видит всеобщее преклонение перед своим родителем, -
то можно и в отроческом возрасте повторить пресловутый вопрос, размягчая
этим суровое родительское сердце.
тут:
взором юного звереныша, бестрепетно готового принять все, что посчитает
правильным для себя его родитель, даже смертные судороги и кровь очередной
жертвы.
Ивана Новосильского и Зимовита Мазовецкого. На Марию уже теперь
заглядывается Войдило, Ольгердов постельничий. Из-за этого холопа между
ним и Кейстутом прошла первая ощутимая трещина. Дочь князя не должна даже
глядеть на раба! Кейстут не одобрял близости Ольгерда с Войдилой. Он был
рыцарь, Кейстут. Он ел и пил то же, что и его воины, он носил почти всегда
холст и грубой выделки домашнее сукно, в шелка и парчу одеваясь только
ради торжественных приемов иноземных гостей, он один не изменял древним
богам своей родины, он был прост и близок со смердами, и вся Жемайтия
готова была отдать жизнь за Кейстута. И он, как никто иной, понимал,
чувствовал потребное князю отстояние, когда можно спать вместе со смердами
на полу, на той же конской попоне, есть тот же ячменный хлеб и -
Каменистый Артем
Акунин Борис
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Курылев Олег
Апраксина Татьяна