Чтение 117–й страницы книги ~Слово и дело~

был отечеству, и нам, аккредитованным при дворе вашего величества, стыдно да-
же отписывать ко дворам своим, что человеку, столь почтенному ранее, варварс-
ки язык отрежут...

Анна Иоанновна уста свои наконец разомкнула:

- Мнением дворов иностранных я дорожу вполне. И обещаю вам, что процедура
эта, для Волынского весьма неудобная, произведена над ним не будет... Язык
резать ему мы не станем!

Послы откланялись. Был зван Ушаков.

- Язык Волынскому отрежь!-приказала Анна Иоанновна. - Но так отрежь, чтобы
никто об этом и догадаться не смог бы!

- Матушка, да как же не догадаться?

- Ты не спорь со мною, а делай, как я тебе велю...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

И этот язык не надобен -

Знал он дела еретические...

Добрым Никитич

Итак, все еще впереди и ничто еще не кончается...

Петр Михайлович Еропкин из тюремной стены кусок известки пальцами выскреб.
Чертил на полу темницы своей улицы новые, безмятежные и прохладные. Канализа-
ция занимала его! Чтобы в каналах проточных, под землею укрытых, было тихо,
чтобы росли под землею ботанические бульвары, а воды сточные надо обсадить
лилиями.

- Это уж так, - сказал он себе...

Коломну, где по планам его, Садовая улица пройдет до деревни Калинкиной,
где садам и огородам цвести, он уже в мыслях построил. Архитектор перешагивал
через линии Васильевского острова. Накопал тут государь канав грязных и заб-
росил начатое - не получилось у него Венеции чухонской... Однако от линий ка-
нальных уже никуда не денешься. Так и останутся они - улицами!

- Простор на острове необходим, - бормотал Еропкин-

День был жаркий, с утра уже камеру духотой пронизало. Известь крошилась в
пальцах. Чудился зодчему Елисиум Одиссеев, что расположен Гомером в конце
вселенной. Там наслаждаются бессмертием Менелай с Ахиллом, никогда не бывает
там бурь, а только веет постоянный зефир... Еропкин опустился на колени, ри-
суя на полу конец Васильевского острова - тупик гавани Галерной:

- Елисиуму петербургскому быть здесь!

Еропкин смело рассекал Васильевский остров широчайшею першпективой<5>, по
которой впору мчаться колесницам российских триумфаторов на вздыбленных Буце-
фалах. Здания он ставил по бокам "кулисами", чтобы обзора местности они не
закрывали. Мерещился полет чайки над волнами цветущих зеленей. Чистые воды
протекали вровень с бульварами, в которых круглосуточно играла музыка, а фон-
таны плескались водою разноцветной, как в сказке. Герои русской древности,
народом излюбленны, с мечами и в панцирях стояли на цоколях мраморных...

Ансамбль будущего был прекрасен!

Лязгнули запоры темницы. И увидел Еропкин священника крепости Федора Лис-
тиева - старого, как мир, который входил к нему со "святыми дарами". Кусок
известки выпал из пальцев зодчего. Еропкина затрясло в ужасе, стал он биться
в объятиях священника:

- Господи, за что жизнь отбирают в самый лучший час ее?

Был ранний час истории российской. Артемий Петрович встретил рассвет на
ногах. И вспоминался ему рассвет на поле Куликовом, когда он в прахе минувше-
го меч предка своего обнаружил...

- Ну вот я рожден. Ну вот я жил. Ну вот и погиб. Зачат в сладострастье,
жил в грехах, а кончаюсь в муках... Удивительно сие! И восхищения все достой-
но. И рождение мое. И жизнь моя. И погибель моя. Кто бы услышал меня сейчас?
Хочу говорить речь последнюю - речь высокую, неподкупную! О рождении челове-
ка, о жизни пылкой, о погибели лютейшей... Ах, смерть! До чего ты противна,
безглазая, и почто николи не избегнуть тебя?.. Все забудут обо мне люди. И
простят они грехи мои, ежели сумел отечеству полезен быть. Потому и останется
после меня одно-гражданин российской, и другому Волынскому уже не бывать...
Да! Ради сего и порожден был. Ради сего жил, борясь и скорбя. Ради сего и на
плаху лягу - во славу России, что сердцу моему крайне любезна!

Это был его монолог, сказанный по-людски -языком...

Был седьмой час утра, когда в крепость прибыли палачи. Прикатили в коляс-
ках каты главные - Ушаков с Неплюевым. Волынский встречал священника Листиева
такими словами:

- Вот просил я смерти себе, а как смерть пришла, так и умирать не захоте-
лось... Что утешного скажешь, батька старый? Где уж тебе слов найти? Вот пос-
лушай, что я тебе поведаю...

И в час предсмертный рассказал пастырю притчу зазорную, как одна девица на
исповедь в церковь пришла, а поп платье на ней задрал...

Духовный пастырь Тайной канцелярии плеваться стал:

- Я тебе о боге пришел сказать, а ты мне про девку...

- Давай и о боге! - блеснул глазами Волынский. - Начертано в молитве Хрис-
товой тако: "...остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам на-
шим..." Так что вышло? Я не оставляю должникам своим, а они мне... кто из них
оставил?

- Не богомерзничай в час последний.

- Дурло ты старое! - сказал ему Волынский с сожалением.

- Я уйду, - пригрозил Федор Листиев. - И помрешь без отпущения грехов, а
"святые дары" унесу с собой... Другие меня ждут!

Усмехнулся тут Волынский - кривенько:

- Давай, что ли... лизну!

Взял он с ложки дары эти, и тут же, с лицом перекошенным, он исхаркнул из
себя обратно и кровь, и тело Христовы.

- Теперь моя кровь! - крикнул. - Теперь мое тело!

В проеме дверей показались каты с инструментами.

Ушаков сказал священнику.

- Ты, отец Федор, ступай. Более ты не надобен...

Волынский, голову низко склонив, вдруг побежал...

- Держите его!

Палачи схватили. Не дали ему голову об стенку разбить.

- А жаль, - сказал Артемий Петрович.

Ванька Неплюев суетно бегал вокруг него:

- Вяжите его... вяжите... заваливайте!

Волынский рвался из рук палачей:

- Не дам... не дамся! Убьюсь лучше с вами...

В костоломкой давке хрустели кости. Дюжие палачи свалили его на пол. Зажа-
ли в тисках мерзких своих объятий.

Ушаков велел им:

- Зубы ему разоткните...

- Да никак! - хрипели палачи. - Он сцепил их.

- Скребком их... скребком... разжимайте!

Широко были выпучены в ужасе глаза кабинет-министра.

Железом раздвигали ему зубы, стиснутые в отчаянии.

Он издал стон...

- Начинайте же, - суетился Неплюев. - О господи, да сможете ли вы, как на-
до? Помочь вам, што ли? - у палачей спрашивал.

- Не надо, - те ему отвечали. - Сами управимся-

Три палача лежали на Волынском, не давая ему двигаться.

Был виден распяленный рот. А внутри рта-к самой глотке - подобрался язык
Волынского, зябко дрожащий. О-о, сколько речей было сказано... слов любовных
и обольстительных... немало брани выговорил язык этот! И богохульством язык
Волынского заканчивал глагол жизни своей.

- Рвите! - крикнул Ушаков.

Палач уже забрался в рот Волынского с клещами.

- Сейчас, - сказал он. - Нам не впервой такое...

Клещами тянули язык наружу - длинный, весь в пене.

- Режь!

Один блеск ножа, и язык отлетел под ноги Неплюева, трепеща. Палачи встава-
ли. Отряхивались. Переводили дух.

- Рука расшиблена, а все равно здоров, черт!

Брякали в мешках инструменты палаческие, собираемы.

Волынский, суча ногами, уползал... дальше, дальше.

Заполз в самый угол. Вздрогнул.

Он выл!

- Матушки мои милые, - ужаснулся Непяюев. - Ты смотри-кось, Андрей Ива-
ныч, каково кровищи-то из него хлещет...

Ушаков взял министра за плечо, дернул к себе. Глаза Волынского смотрели
осмысленно, а изо рта - будь, буль, будь - выхлебывало волны крови.

- Я же говорил, - произнес Ушаков. - Нельзя такого дела тайно воспроиз-
вести. Обязательно видно будет...

Решили подождать... Может, кровотечение притихнет? Но Волынский продолжал
извергать из себя волны горячей и яркой крови. Он весь плавал в крови... Уша-
ков поехал во дворец к императрице:

- Великая государыня! Нельзя Волынского на амбон тащить. Иностранцы сразу
разглядят, что язык ему рван нами.

- А ты что? - отвечала Анна Иоанновна. - Или первый денек на свете жи-
вешь? Забей ему кляп в рот и платком перетяни.

Так и сделали. Палачи забили в рот Волынскому брусок деревянный. А чтобы
он его как-нибудь не выпихнул, перетянули жгутом весь подбородок и стянули
его крепким узлом на затылке.

- Все равно узнают, - махнул рукой Ушаков...

Теперь Волынский пил свою кровь. Но глаза его смотрели на всех лучисто и
здраво. Иногда он мычал. Его горло все время дергалось. Это от глотательных
судорог...