Чтение 118–й страницы книги ~Последний поклон~

Я сдернул рукавицу, засунул руку в карман. Вот она, пайка. Вот он,
хлебушко! Уголочек хлебного кирпича. Виктор Иванович попросил отрезать
горбушку -- всегда кажется, горбушка больше серединки. Мастер знает -- путь
не близок, знает, что тетке кормить меня нечем. Мастер все знает. Мастер у
нас -- голова!

Я ем. Рву горбушку зубами. Жую кислый хлеб с вялой, но живой коркой и
чувствую, как жизнь, было отдалившаяся от меня, снова ко мне возвращается.
От хлеба, пахнущего пашней, родной землей, жестяной формой, смазанной
автолом, идет она ко мне, эта жизнь, захлестнутая бурею, снегом и железом.

В одной книге я вычитал, будто жизнь пахнет розами. "Это было давно и
неправда!" -- так сказали бы фэзэошники- уркаганы. Такая жизнь, если она и
была, так мы в нее не верим. Мы живем в тяжелое время, на трудной земле.
Наша жизнь вся пропахла железом и хлебом, тяжким, трудовым хлебом, который
надо добывать с боя. Мы и не знаем, где и как они растут, розы-то. Мы видели
их только в кино и на открытках. Пусть они там и растут, в кино да на
открытках. Пусть там и растут.

Дороже всего на свете хлеб. Хлеб! Тот, у кого нет хлеба, этой вот
кислой горбушки, не может работать и бороться. Он погибает. Он уходит в
землю и превращается в червяка. Его насаживают на крючок. И клюет на него
рыба. Таймень клюет, может, даже пищуженец, совсем бесполезная, срамная
рыба.

-- Врешь, не возьмешь! -- кричал я, оживленный хлебом. У меня
получилося "еш-ш-ш!". Однако ж не зря съел я хлеб. Кровь шибчее пошла по
жилам, голова стала соображать лучше, как говорится: которая курица ест, та
и несется, а которая несется, у той и гребень красный. Надо зажечь листки от
пэтээ, в которые был завернут хлеб. Зажечь, согреть руки, осмотреться.

Листки от пэтээ горят хорошо, но грева от них мало. Я выдергиваю
листочки из второго кармана, и пайка, еще одна, остается в кармане нагая.
Пальцы начинают щупать друг друга, и я затеиваю немыслимое дело -- закурить.

В брючном кармане, в бумажном пакетике, завязанном в платочек с буквами
"Н. Я.", есть табак. "Смерть Гитлеру!" -- табак называется. Его привезли
ребята из Канска и дали мне в дорогу. Табак черен, будто деготь. Это не
табак, это бумага, пропитанная никотином. И когда зобнешь от цигарки...

Кручу цигарку. Кручу ее пальцами, губами, зубами. Я должен ее скрутить.
Должен!

И я закурил. От спички закурил. Спички тоже привезены из Канска.
Коробка у меня нет. Спички -- десяток штук -- насыпом в кармане, и картонка,
облитая смесью, об которую зажигаются спички. У меня еще есть в запасе
кресало. Но с кресалом сейчас не сладить.

Я курю. Кашляю и курю. Боюсь одного, чтобы не погасла цигарка. Говорят,
табак приносит вред. Твердят об этом с самого детства. Всем твердят, и все
согласны -- курево вредно, губительно. И все же курят.

Почему? Ответа я не знаю. Мне еще нужно выбраться отсюда, побывать на
фронте, и тогда уж я точнее смогу ответить на вопрос, что такое хорошо и что
такое плохо. А пока я всего лишь фэзэошник-недомерок. И табак оказывает мне
сплошную пользу.

Пока я крутил цигарку, переводил спичку за спичкой, пока прокашливался
от первой затяжки, пробравшей меня до кишок и дальше, понял, где я нахожусь,
осмыслил свое положение.

Провалился я меж двух штабелей бревен. Вроде бы ничего не переломал: ни
руки, ни ноги. Может быть, потому, что штабеля эти мне известные? Лес в
штабеля я возил вместе с дядей Левонтием и с моим вечным другом и мучителем
Санькой, который поздней осенью ушел на фронт. Воюет Санька, а я вот
загораю. Погибать взялся. Да если уж погибать, так с музыкой, ладом
погибать! На войне, в бою, с народом вместе. Чтоб врагам жутко было.

И я увидел себя на коне, с саблей в одной руке, со знаменем в другой.
Впереди народишко какой-то мельтешит, а я рублю, а я крошу врагов в капусту!

-- Ур-р-ра-а-а-а! -- ударил во что-то кулаком и от боли очнулся.
Заснул! И во сне кино начал видеть военное. А никакого кина нет. Ветер
свирепствует, гудит в штабелях.

В конце лета я выехал из Игарки и подал документы во вновь открытое
железнодорожное училище фэзэо, пока им дали ход, пока начались занятия, надо
было чем-то кормиться, добывать паек. И дядя Левонтий, обношенный,
поугрюмевший, заметно сдавший, взял меня выкатывать лес на бадоги. От
военной пайки послабел дядя Левонтий, потому и не удержал плоты возле
Караульного быка, не учалил их к месту. Его прошвырнуло течением вместе с
плотами на несколько верст ниже известкового завода, и пришлось бревна
выкатывать у Собакинской речки.

Ну, не бывает худа без добра! Не случись этого, что бы со мной было
теперь? Везучий я человек, везучий!.. Не колдун, конечно, но все же...

Стоит мне сейчас набраться сил, выбраться наверх, и совхоз Собакинский
-- вот он! Дома -- вот они! Дело за небольшим -- выбраться.

И выбрался. Не сразу, конечно. Сначала пытался подтягиваться на руках,
но пальто было слишком тяжелое, силенки во мне осталось мало. Я срывался и
падал, сшибая о бревна локти, колени, разбил подбородок, разорвал под мышкой
пальто. В дыру сразу же проник холод, начал остро когтить грудь.

Вплавь я сумел выбиться наверх. Сначала шел меж штабелей по снегу,
потом брел, когда сделалось по горло и почувствовал, что нахожусь у самого
среза осыпавшегося яра, -- поплыл по снегу, отталкивался ногами, гребся
руками, перекатывался мешком, работал локтями, спиной, шеей, головой --
всем, что еще во мне было живое.

И когда можно было встать и пойти, я все еще не верил себе, все еще
барахтался в снегу, пока руки в заледенелых варежках не застучали о твердую
полозницу. Я поскреб полозницу. заполз в желоб дороги, раскопал темные
катышки конских шевяков, понюхал рукавицу. Она пахла назьмом, конским живым
назьмом. Кони прошли по дороге совсем недавно!..

Я стер с лица снег и увидел вблизи заплот, за ним, или там. где он
кончался, неяркий, деловитый огонек светился. Низко, у самой земли, рыльце
окна сонно покоилось в проеме снежного сугроба -- ровно бы продышал огонек
себе дырку в снегу.

Ошеломленный видением, запахом жилья, конского назьма, древесного дыма,
какое-то время стоял я под ветром и боялся верить себе.

Огонек в низком окошке заморгал, сморился, померк. Он еще выбился
раз-друтой из серой мути, еще порябил солнечным бликом, но тут же рассеянно
дрогнул и загас.

Поблазнило мне: и огонек, и запах жилья. Но в мокрый нос, в неживое мое
лицо било запахом назьма, дымом било. Я заставил себя идти на запах дыма и
нашел то, чего искал. Огонек внезапно оказался передо мною, все такой же
приветливый, деловитый. Никто его не гасил. Просто закручивало ветром дым из
трубы, бросало его куда попало, порою захлестывая окошко у земли.

"Ах ты какой! Ах ты какой!" -- Обругать огонь по-крутому я боялся.
Разом сделался бравый ругатель-фэзэошник суеверен и страшился, что от
нехорошего слова, от неосторожной мысли все может взять и исчезнуть.

Я перебирался по бревнам, в рыхлых заметах подле завалинки, не решаясь
отпуститься от избушки. Я искал дверь и никак сыскать ее не мог. Если бы во
мне сохранилось хоть сколько-нибудь шутливости, я бы сказал: "Избушка,
избушка! Повернись к лесу задом, ко мне передом!" -- и сразу нашел бы дверь.
Но я не только шутить, я ни говорить, ни думать не мог. Сил во мне не
осталось совсем. Меня охватило томительное желание сесть возле избушки в
снег, прижаться к бревнам, вдавиться в них и погрузиться в сладкое забытье.
Это так славно: сесть в заветрии, закрыть глаза и верить, что тут, возле
человеческого жилья, пропасть тебе не дадут.

Вот так, расслабившись, люди замерзают у самого порога, у дверей жилья.
И если бы не запах дыма, что сверлил мне ноздри, густым дегтем плыл мне в
горло, я стал бы карабкаться по глухой стене избушки, расчерченной снегом в
пазах. Я бы плюхнулся в снег и уснул.

Но беспокойным флагом метался дым над землею и напоминал все только
живое, теплое: субботнюю баню с легким угаром, после которого будто и не
дышишь, будто хлебаешь воздух, ключевую, зуб ломящую воду, печку русскую с
тихим, верным теплом; вороватый шорох тараканов в связках луковиц и в
лучине; кисловато-умиротворяющий запах квашни и прело-сладкий дух паренок из
кути; звяк подойницы и шорох молока в волосяном ситечке; голос бабушки,
привставшей на припечек: "Пей, пей парное -- скорее поправишься..."

Запах дыма! Привычный с детства, до того привычный, что перестаешь его
замечать. Порой и досадуешь на него, когда ест им глаза. Но нет ничего
притягательней и слаще дыма. Нет. Где дым -- там огонь! Где огонь -- там
люди. Где люди -- там жизнь!..

Вот она -- дверь. Вот деревянная скоба, сколотая в середине, да не могу
я ее открыть. Опустившись на приступок, оплесканный водой, на пристывшую к
нему солому, на втоптанный в лед голик, я царапаюсь в дверь, как пес лапою,
а в щели двери несет душной теплотой -- вроде бы хомутами пахнет.

-- Кого там лешак принес?

Я попытался ответить, но только мычанье выбилось из мерзлых губ. Слезы
мешали словам. От дыма ли, от радости ли они катились и катились по
скользким, ознобленным щекам, попадали в рот.

-- Да кто там?

-- Дяденька, помогите ради Христа! -- сказал я, как дума- лось мне,
громко, на самом деле промычал какую-то невнятицу.

Со мной произошло то, что происходило со многими чалдонами прежде и
теперь -- в крайнюю минуту они вспоминали Спасителя, хотя во здравии и
благополучии лаяли Его. На фронте не раз мне доведется увидеть и услышать,
как неверующие люди в смертный миг вспомнят о Боге да о матери, а больше ни
о чем.

Но нет у меня матери, и бабушка далеко.

За дверью кряхтенье, скрип нар, нудный голос:

-- А-ать твою копалку! Токо-токо ноженьки успокоилися, токо-токо анделы
над башкой закружилися, и вот лешаки какого-то полуношника несут... И чЕ
ходят?..

Чалдон! Доподлинный чалдон! Пока встает и обувается, уж поворчит,
поругается. Но пустит. Обязательно пустит. Обогреет, ототрет, последнее