и, наконец, вынырнул где-то среди торчавших забинтованных ног.
он.
все еще, как говорила тетя Даша, "не страдал красотой". Во всяком случае,
от его прежней мнимой внушительности теперь ничего не осталось. Он был тощ
и бледен, уши торчали, как у Петрушки, левый глаз осторожно косил.
стали проходить передо мной по порядку или, точнее, в полном беспорядке.
Недоумение. Испуг. Ужас, от которого задрожали губы. Снова недоумение.
Разочарование.
фаталист, это слово невольно пришло мне в голову, когда в газете "Красные
соколы" я прочел заметку о собственной смерти. Я помню ее наизусть.
Григорьевым, был настигнут четырьмя истребителями противника. В неравной
схватке Григорьев сбил один истребитель, остальные ушли, не принимая боя.
Машина была повреждена, но Григорьев продолжал полет. Недалеко от линии
фронта он был вновь атакован, на этот раз двумя "юнкерсами". На объятой
пламенем машине Григорьев успешно протаранил "юнкерс". Летчики энской
части всегда будут хранить память о сталинских соколах - коммунистах
капитане Григорьеве, штурмане Лури, стрелке-радисте Карпенко и воздушном
стрелке Ершове, до последней минуты своей жизни боровшихся за отчизну".
летом 1943 года - явиться в деревню П., как только меня увезли! Колхозники
видели воздушный бой, он расспросил их. Он сфотографировал остатки
сгоревшей машины. Ему сказали, что я безнадежен.
потому, что впервые в жизни пришлось мне прочитать собственный некролог,
но эта заметка произвела на меня оскорбительное впечатление. Мысли мои
вдруг разбежались. Катя представилась мне. Не та Катя, которая - я это
знал, - вдруг проснувшись, встает с постели и бродит по комнате, думая обо
мне. Нет, другая, мрачная, постаревшая Катя, которая прочтет эту заметку и
положит газету на стол, и сделает еще что-то, как будто ничего не
случилось, быть может, заплетет и распустит косу с неподвижным лицом - и
вдруг покатится на пол, как кукла...
мы разговаривали, он поглядывал в окно, - поезд стоял. Потом подобрал
газетку - очевидно, ему доставляло удовольствие хоть читать, что я умер,
раз уж собственными глазами он убедился в обратном.
все ли равно! Ты жив, это основное.
И я снова разочаровал его, сказав, что ранен легко и что знакомый врач
устроил меня в классный вагон.
заметка могла дойти до нее.
мельком сказал, что нет еще и месяца, как он из Москвы.
с первого слова дать ему понять, что между нами ничего не изменилось, -
вероятно, именно так я должен был поступить. Но человек - странное
существо, это старая новость. Я смотрел на его напряженное, неестественно
бледное лицо, и ничто, кроме привычного презрения, перемешанного даже с
каким-то интересом, не шевельнулось во мне. Разумеется, он как был, так и
остался в моих глазах подлецом. Но в эту минуту он представился мне
каким-то давно знакомым, привычным, так сказать, "своим" подлецом!
несмотря на свои шестьдесят три года, старик записался в народное
ополчение и что в "Вечерней Москве" по этому поводу была помещена заметка?
Он рассказал - с ироническим оттенком - о Николае Антоныче, который
получил не только новую квартиру, но и научную степень. Какую же? Доктора
географических наук - и без защиты диссертации, что, по мнению Ромашова,
было почти невозможно.
сказал Ромашов. - Ты.
впервые привлекла общее внимание к личности капитана Татаринова и что
Николай Антоныч воспользовался тем, что он носит ту же фамилию. И - нужно
отдать Ромашову должное - он выразил эту мысль как нельзя короче и яснее.
Он понял это и заговорил о другом.
Лейтенанта Павлова.
огромный, плечистый парень.
есть тот самый Володя с детскими синими глазами, который писал стихи и
катал меня на собаках Буське и Тоге.
и здоров и даже служит на флоте. Какой молодец!
Катя осталась в Ленинграде, я беспокоился о ней. Но не хватало еще, чтобы
я спрашивал у Ромашова о Кате!
смертельно захотелось рассказать о себе. Он уже, кажется, гордился тем,
что встретил меня в ВСП, что он ранен так же, как и я, и т.д.
хозяйственной части одного из институтов Академии наук. У него была броня,
но он отказался, тем более что весь институт до последнего человека
записался в народное ополчение. Под Ленинградом он был ранен и остался в
строю. Прежнее начальство, которое теперь стало крупным военным
начальством, вызвало его в Москву. Он получил новое назначение и не доехал
- под Винницей разбомбили поезд. Взрывной волной его ударило о телеграфный
столб, и теперь всю левую сторону тела время от времени начинает
"невыносимо ломить".
не знают, что делать со мной, решительно не знают.
правда!
хитрить друг перед другом.
делить теперь? Ты, опять не поверишь, но, честное слово, я иногда
удивляюсь, вспоминая историю, которая поссорила нас. В сравнении с тем,
что происходит на наших глазах, она представляется просто вздором.
согласен ли я, что об "этом" довольно.
томила меня. То думал я о том, что стал жалок, беспомощен со своей
перебитой ногой перед лицом гигантской тени, которая надвинулась на нашу
страну и вот теперь идет за нами, догоняет наш заблудившийся поезд. То
госпиталь представлялся мне: день тянется бесконечно, однообразно, сестра
в тапочках заходит и ставит на столик цветы, и, боже мой, как я не хотел
всей душой, изо всех сил этого покоя, этих цветов на столе, этих бесшумных
госпитальных шагов!
ко мне. Эта мысль была: "Я больше не буду летать". Мне сразу становилось
жарко, я начинал дышать открытым ртом, и сердце уходило так далеко,
откуда, кажется, уже невозможно вернуться.