"Homage to Marcus Aurelius" ("Клятва верности Марку Аврелию"): "Впервые я
увидел этого бронзового всадника (статую Марка Аврелия. А. Р.) <...> лет
двадцать назад можно сказать, в предыдущем воплощении" *(23). Утраты, которые
несет время, один из лейтмотивов поэтической философии Бродского, он
афористически запечатлен в этом же эссе: "Общего у прошлого и будущего наше
воображение, посредством которого мы их созидаем. А воображение коренится в
нашем эсхатологическом страхе: страхе перед тем, что мы существуем без
предшествующего и последующего" *(24). Однако "повторение" события, возможность
преодоления потока времени Бродский в отличие от Кьеркегора исключает для
индивидуума; "повторяться" могут исторические события, но такие повторения
свидетельство обезличивающего начала Истории, которая вообще враждебна "Я":
"основным инструментом" истории является -- а не уточнить ли нам Маркса? -- именно
клише" ("Нобелевская лекция", 1987. I; 89).
истории, в которой причины и следствия трудноразличимы ("отношения между
следствием и причиной, <...>, как правило, <...> тавтологичны" эссе
"Путешествие в Стамбул". IV; 137). История упорядочена и по-своему
целенаправленна, хотя цели ее неясны. Она ограничивает проявления
вероятностного принципа: "... у судьбы, увы, / вариантов меньше, чем жертв"
("Примечания папоротника", 1988. III; 171): "Причин на свете нет, / есть
только следствия. И люди жертвы следствий" ("Бюст Тиберия", 1985. III; 108).
Мотив опережения причины следствием, встречающийся в "Бюсте Тиберия", означает
не обратимость Времени, но отсутствие перемен в Истории, которая предстает
дурной вариацией ряда ситуаций, ключевая из которых -- лишение человека свободы.
(В дополнение замечу, что в поэзии Бродского выражен и иной мотив несходства
причины и следствия, интеллектуальные фантазии "Я" о метаморфозе всего
существующего и о преодолении времени, впрочем, скорее физического, чем
исторического "Из Парменида", 1987.)
противоположной идеей: интерпретация событий с точки зрения причинности и
закономерности отвергается как этически несостоятельная. Аналитики и потомки
невольно оправдывают убийства и кровь прошлого, считая их неизбежным условием
собственного существования. Каждое историческое событие неповторимо и
уникально, оно проявление музы Клио в нашем мире, события должны быть
постигнуты в их уникальности, "изнутри"; линеарная модель исторического
времени лишь одна из возможных. Линеарное понимание истории черта
христианского сознания, приверженного в отличие от язычества идее причинности
(эссе "Profile of Clio". "The New Republic". 1993, February 1, p. 6063). (Идея
статьи перекликается со стихотворением "Homage to Clio" "Клятва верности
Клио", принадлежащим У. Х. Одену одному из самых дорогих для Бродского поэтов
ХХ века: Оден назвал Клио "музой уникального исторического опыта".) Такое
понимание истории отчасти перекликается с экзистенциалистским подходом
(вчувствование, а не отстраненный анализ, признание уникальности каждого
события, антидетерминизм). Однако рационалистический подход отвергается не на
основании его несостоятельности и ограниченности, а по моральным мотивам (для
экзистенциализма же этика не более чем проявление рационального сознания). И
рационалистский, и антирационалистский подходы к истории, согласно Бродскому,
равно субъективны, являясь попыткой понять историю, которая для наблюдателя
всегда другое.
последних лет (по крайней мере с конца восьмидесятых годов) сознательно
обезличивает авторское "Я", часто замещая субъективное высказывание
регистрирующе-отрешенным описанием реальности, как бы увиденной глазом,
отделенным от человека. Обезличенность и даже "аннигиляция" "Я" под
воздействием времени ключевой мотив поэзии Бродского, обусловливающий его
приемы. "Сравнивая и идентифицируя человека и его физическую и интеллектуальную
деятельность с миром вещей, Бродский деанимизирует (deanimates) человеческую
жизнь и "Я" (Self), как бы имитируя безжалостное воздействие времени на
нас" *(25). В эссе "Fondamenta degli incurabili" ("Набережная неисцелимых", 1989)
и его книжном варианте "Watermark" ("Водяной знак", 1989) выражен мотив
генетической связи человека с хордовыми предками, проявляющийся в его
праисторической памяти *(26). Растворение в безличном, возвращение к природе,
обратное движение по эволюционной лестнице, эволюция как стремление достигнуть
простоты первичных организмов (стихотворение "Элегия", 1988) эти мотивы
перекликаются со стихотворением Осипа Мандельштама "Ламарк". В художественном
пространстве эссе "Watermark" эволюционная теория происхождения человека от
обитателей морей слита воедино с религиозной идеей сотворения человека по
образу и подобию Божию и искупления грехов людей Богом как двух первоначал
человечества: "Я всегда знал, что источник этой привязанности (к запаху
водорослей. А. Р.) <...> где-то в мозжечке, который хранит впечатления наших
хордовых предков об их природной среде и о той самой рыбе, из которой возникла
наша цивилизация. Была ли рыба счастлива, другой вопрос" *(27). Выбирая не
английское слово "fish", но заимствованное из греческого "ichtus", Бродский
обозначает этим словом рыбу, а также как бы дополнительно и Христа (греческое
"ichtus" в раннехристианской традиции трактовалось как анаграмма Христа).
Эволюционистская идея и христианская символика примирены у Бродского в одном
знаке. Так и осуществляется своеобразный поэтический синтез разнородных начал,
идей, ценностей в сочинениях Бродского.
уровне, который никак не поддается редукции до пределов одного философского
течения, но в образной поэтике, в построении поэтической модели мира.
Бродский, несомненно, перекликается с экзистенциальными философами, когда они
прибегают к художественным приемам выражения своих идей. Геометрически
осмысленное пространство в поэзии Бродского соотносится с примерами из
геометрии и стереометрии, которыми Лев Шестов иллюстрирует экзистенциальный
опыт Кьеркегора в книге "Киркегард и экзистенциальная философия". Строки из
стихотворения Бродского "1972 год":
отсылают к ветхозаветной истории грехопадения Адама и Евы и к истории
искупления первородного греха Богом-сыном, которого посылает на крестную
смерть Бог-отец (мотив потери в стихотворении -- аллюзия не только на отношения
Бога-отца и Сына, но и на конкретные автобиографические обстоятельства:
вынужденную эмиграцию Бродского, разлученного с собственным сыном).
Грехопадение Адама и Евы архетипическая, символическая ситуация для
религиозных экзистенциалистов для Кьеркегора и особенно для Шестова, согласно
которому грехопадение выразилось в подчинении воли и сознания власти Ничто с
его иссушающим мертвенным рационализмом. Страдания, мучения Бога,
переживающего смерть Сына одна из тем сочинений Кьеркегора. Кьеркегоровская
тема страданий Божества, интерпретация грехопадения как подчинения человека
искусительной силе Ничто и упоминание Кьеркегора о паре влюбленных,
оказывающихся вне этических норм и таящих свой скромный секрет от мира,
соединены на страницах книги Льва Шестова "Киркегард и экзистенциальная
философия (Глас вопиющего в пустыне)" (к Адаму и Еве "влюбленная парочка" не
имеет никакого отношения; Кьеркегор как экзистенциальный философ демонстрирует
этим примером ограниченность этики).
(поэма "Авраам и Исаак"), вероятно, свидетельствующие о невозможности чуда и
разделенности, отчужденности, господствующей в мире, являются своеобразной
полемической аллюзией на евангельский рассказ о претворении Христом воды в
вино на брачном пиру в Кане Галилейской. Но, возможно, антитеза "вода вино"
восходит к реминисценции из этого рассказа в книге Кьеркегора "Страх и трепет",
в которой интерпретируется история жертвоприношения Исаака: "Я не могу понять
Авраама, в некотором смысле я не могу ничего о нем узнать, разве что прийти в
изумление. Если мы полагаем, что, обдумывая исход этой истории, мы можем
сдвинуться в направлении веры, мы обманываем себя и пытаемся обмануть Бога
относительно первого движения веры; при этом жизненную мудрость пытаются
извлечь из парадокса. Возможно, с этим кому-нибудь и посчастливится, ведь наше
время не остается с верой, не задерживается на ее чуде, превращающем воду в
вино, оно идет дальше, оно превращает вино в воду" (перевод с датского Н. В.
Исаевой и С. А. Исаева).
Современность вбирает в себя и сополагает самые разные теории, идеи, ценности,
унаследованные от прошлых эпох, делает их предметом рефлексии. История
перестает быть сменой ментальных парадигм и в этом смысле заканчивается
(показательна принадлежащая ХХ веку идея "конца истории" достаточно назвать
имена Освальда Шпенглера и Френсиса Фукуямы). ХХ век осознает условность и
ограниченность всех теорий и исходит из принципа их взаимодополнимости. В
поэзии Бродского эта ситуация, по-видимому, осмыслена как "прекращение,
исчерпание Времени". Мотив остановившегося времени или спрессованности,
сжатия *(28) не физического, но исторического времени, "одновременности" разных
эпох содержится уже в ранней поэме "Шествие" (1961), пронизанной
экзистенциалистскими мотивами страданий и отчаяния вызова, бросаемого бытием
человеку, абсурда -- основы веры. В последних стихотворениях Бродского
современная эпоха предстает как торжество небытия, стирающего вещи и
обезличивающего человека ("Fin de sie`cle" "Конец века", 1989), как преддверие
эсхатологического финала ("Того, что грядет, не остановить дверным / замком"
"Примечания папоротника". III; 172). Осознание условности концепций бытия
приводит к тому, что вещный мир предстает лишенным смысла, материальное и
идеальное абсолютно противопоставлены друг другу, при этом материальная
действительность, повседневность оказываются за рамками всяких интерпретаций.
В поэтической установке и рефлексии Бродского над словесностью и культурой
проступает отдаленное родство с постмодернизмом, в логическом пределе
стремящемся к "схематизации культуры, к ее завершенности и исчислимости, то
есть в конечном счете к омертвлению"; согласно постмодернистской программе,
"разрушение старого уже состоялось само собой, под действием времени, и на
Херберт Фрэнк
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Пехов Алексей
Сертаков Виталий