среди бела дня на кремлёвском дворе, густом как Невский, -- трое молодых
людей, хлыщеватых, с лицами наркоманов (передний не дрыном, но стеком
разгоняет толпу заключённых) быстро под руки волокут опавшего, с обмякшими
ногами и руками человека в одном белье -- страшно увидеть его [стекающее]
как жидкость лицо! -- волокут [под колокольню]. (Вон туда под арку, в ту
низенькую дверь, она -- в основании колокольни.) В эту маленькую дверь его
втискивают и в затылок стреляют -- там дальше крутые ступеньки вниз, он
свалится, и даже можно 7-8 человек набить, а потом присылают вытянуть трупы
и наряжают женщин (матери и жены ушедших в Константинополь; верующие, не
уступившие веры и не давшие оторвать от неё детей) -- помыть ступени. *(15)
пропадает зря. В дневной густоте пуля имеет воспитательное значение. Она
сражает как бы десяток за раз.
(бывшим странноприимным домом для богомолок) -- и та дорога мимо женбарака
так и называлась [расстрельной]. Можно было видеть, как зимою по снегу там
ведут человека босиком в одном белье (это не для пытки! это чтоб не пропала
обувь и обмундирование!) с руками, связанными проволокою за спиной *(16) --
а осужденный гордо, прямо держится и одними губами, без помощи рук, курит
последнюю в жизни папиросу. (По этой манере узнают офицера. Тут ведь люди,
прошедшие семь лет фронтов. Тут мальчишка 18-летний, сын историка В. А.
Потто, на вопрос нарядчика о профессии пожимает плечами: "Пулемётчик". По
юности лет и в жаре гражданской войны он не успел приобрести другой.)
повторяется, но бывают совсем неповторимые сочетания, короткие по времени, и
по месту. Таков наш НЭП. Таковы и ранние Соловки.
20-40 человек приехали сюда, чтобы держать в повиновении тысячи, многие
тысячи. (Сперва ждали меньше, но Москва слала, слала, слала. За первые
полгода, к декабрю 1923 г., уже собралось больше 2000 заключённых. А в 1928
г. в одной только 13-й роте (роте общих работ) крайний в строю при расчёте
отвечал: "376-й! Строй по десяти!" -- значит, 3760 человек, и такая ж
крупная была 12-я рота, а еще больше "17-я рота" -- общие кладбищенские ямы.
А кроме Кремля были уже командировки -- Савватиево, Филимоново, Муксалма,
Троицкая, "Зайчики" (Заяцкие острова). К 1928 г. было тысяч около
шестидесяти). И сколько среди них "пулемётчиков", многолетних природных
вояк? А с 1926-го уже валили и матёрые уголовники всех сортов. И как же
удержать их, чтоб они не восстали?
пням! дневными расстрелами! Москва гонит этапы, не считаясь с местными
силами, -- но Москва ж и не ограничивает своих чекистов никакими фальшивыми
правилами: всё, что сделано для порядка -- то сделано, и ни один прокурор
действительно никогда не ступит на соловецкую землю.
Соловки! Самоохрана заключённых! Самонаблюдение! Самоконтроль! Ротные,
взводные, отделённые -- все из своей среды. И самодеятельность, и
саморазвлечение!
Кадровые военные. Философы. Учёные. Художники. Артисты. Лицеисты. *(17) По
воспитанию, по традициям -- слишком горды, чтобы показать подавленность или
страх, чтобы выть, чтобы жаловаться на судьбу даже друзьям. Признак хорошего
тона -- всё с улыбкой, даже идя на расстрел. Будто вся эта полярная ревущая
морем тюрьма -- небольшое недоразумение на пикнике. Шутить. Высмеивать
тюремщиков.
рота артистическая, то ротный у неё -- Кунст. Если Берри-Ягода -- то
начальник ягодосушилки. Вот и шутки над простофилями, цензорами журнала. Вот
и песенки. Ходит и посмеивается Георгий Михайлович Осоргин: "Comment vous
portez-vous *(18) на этом острову'?" -- "А` lager comme a' lager". -(Вот эти
шуточки, эта подчёркнутая независимость аристократического духа -- они-то
больше всего и раздражают полузверячих соловецких тюремщиков. И однажды
Осоргин назначен к расстрелу. И в этот самый день сошла на соловецкую
пристань его молодая (он и сам моложе сорока) жена! И Осоргин просит
тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не даст ей
задержаться долее трёх дней, и как только она уедет -- пусть его
расстреляют. И вот что' значит это самообладание, которое за анафемой
аристократии забыли мы, скулящие от каждой мелкой беды и каждой мелкой боли:
три дня непрерывно с женой -- и не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не
намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз
(жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она
обернулась и увидела, как муж взялся за голову с мукой. -- "Что с тобой?" --
"Ничего", -- прояснился он тут же. Она могла еще остаться -- он упросил её
уехать. Когда пароход отходил от пристани -- он уже раздевался к расстрелу.)
и другие случаи, показывают, насколько соловецкий режим еще не стянулся
панцырем системы. Такое впечатление, что [воздух] Соловков странно смешивал
в себе уже крайнюю жестокость с почти еще добродушным непониманием: к чему
это всё идёт? какие соловецкие черты становятся зародышами великого
Архипелага, а каким суждено на первом взросте и засохнуть? Всё-таки не было
еще у соловчан общего твёрдого такого убеждения, что вот зажжены печи
полярного Освенцима и топки его открыты для всех, привезённых однажды сюда.
(А ведь было-то так!..) Тут сбивало еще, что сроки у всех были больно
коротки: редко десять лет, и пять не так часто, а то всё три да три. Еще не
понималась эта кошачья игра закона: придавить и выпустить, придавить и
выпустить. И это патриархальное непонимание -- к чему всё идёт? -- не могло
остаться совсем без влияния и на охранников из заключённых, и может быть
слегка и на тюремщиков.
скрываемого классового учения о том, что только уничтожение есть заслуженный
удел врага, -- но этого уничтожения каждого конкретного двуногого человека,
имеющего волосы, глаза, рот, шею, плечи -- всё-таки нельзя было себе
представить. Можно было поверить, что уничтожаются [классы], но [люди] из
этих классов вроде должны были бы остаться?.. Перед глазами русских людей,
выросших в других, великодушных и расплывчатых понятиях, как перед плохо
подобранными очками, строки жестокого учения никак не прочитывались в
точности. Недавно, кажется прошли месяцы и годы открыто объявленного
террора, -- а всё-таки нельзя было поверить!
пёстрых лет, середины 20-х годов, когда и по всей стране еще плохо
понималось: всё ли уже запрещено? или напротив, только теперь-то и начнёт
разрешаться? Еще так верила Русь в восторженные фразы! -- и только немногие
сумрачные головы уже разочли и знали, когда и как это будет всё перешиблено.
краю света -- и вот разоряемая. Изменчивый цвет беспокойного моря. Тихие
озёра. Доверчивые животные. Беспощадные люди. И к Бискайскому заливу улетают
на зиму альбатросы со всеми тайнами первого острова Архипелага. Но не
расскажут на беспечных пляжах, но никому в Европе не расскажут.
лагерной жизнью -- белогвардейцы! Так что Курилко был -- неслучаен.
лагерю. Караулы у ворот (вышек нет), наблюдательные засады по островам и
поимка беглецов -- у охраны. В охрану кроме вольных набираются бытовые
убийцы, фальшивомонетчики, другие уголовники (но не воры). Но кому
заниматься всей внутренней организацией, кому вести Адмчасть, кто будут
ротные и отделенные? Не священники же, не сектанты, не нэпманы, не учёные да
и не студенты (студентов не так мало здесь, а студенческая фуражка на голове
соловчанина -- это вызов, дерзость, заметка и заявка на расстрел). Это лучше
всего смогли бы бывшие военные. А какие ж тут военные, если не белые
офицеры?
соловецкое сотрудничество чекистов и белогвардейцев!
только тому удивительно, кто привык к анализу классово-социальному и не
умеет иначе. Но тому аналисту всё на свете удивительно, ибо никогда не
вливаются мир и человек в его заранее подставленные желобочки.
штатов. Положено: заключённым самоконтролироваться (самоугнетаться). И кому
ж тут лучше поручить?
хоть и лагерной жизни (лагерного угнетения) в свои руки? Ну как подчиниться
и смотреть, что кто-то возьмётся неумеючи и шалопутно? Что погоны делают с
человеческим сердцем -- мы уже в этой книге толковали. (Вот погодите, придёт
время и красных командиров сажать -- и как повалят в самоохрану, как за этой
вертухайской винтовкой потянутся, лишь бы доверили!.. Я писал уже: а кликни
Малюта Скуратов нас?..). Ну, и такое должно было быть у белогвардейцев: а-а,
всё равно пропали, и [всё пропало], так и море по колено! И еще такое: "чем
хуже, тем лучше", поможем вам обуютить такие зверские Соловки, каких в
[нашей] России сроду не бывало -- пусть о вас слава дурная идёт. И такое:
наши все согласились, а я что -- поп, чтобы на склад бухгалтером?
Соловков, белогвардейцы стали [бороться] с чекистами! Ваш, де лагерь --
снаружи, а наш -- внутри. И кому где работать, и кого куда отправить -- это
Адмчасти дело. Мы наружу не лезем, а вы не лезьте к нам.
стукачами Информационно-Следственной Части! Это была первая и грозная сила в
лагере -- ИСЧ. (И оперуполномоченные тоже были -- из заключённых, вот венец
[самонаблюдения!]) И с ней-то взялась бороться белогвардейская АЧ! Все
другие [[части]] -- Культурно-Воспитательная, Санитарная, которые столько
будут значить в дальнейших лагерях, тут были хилы и жалки. Прозябала и
ЭкономЧасть во главе с Н. Френкелем -- заведывала "торговлей" с внешним
Мережковский Дмитрий
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Жюль Верн
Быков Василий
Роллинс Джеймс