Чтение 118–й страницы книги ~В круге первом~

стёкол и прожекторов, от художественной стенной росписи, способствующей
развитию эстетических вкусов населения, -- до всего архитектурного ансамбля
храма.

Каждое слово проекта приходилось мучительно, утончённо выбирать из
синонимов. Недалёкие поверхностные люди могли бы из неосторожного слова
вывести, что автор попросту предлагает возродить христианские храмы без
Христа -- но это глубоко не так! Любители исторических аналогий могли бы
обвинить автора в повторении робеспьеровского культа Верховного Существа --
но, конечно, это совсем, совсем не то!!

Самым же своеобразным в проекте автор считал раздел о новых... не
священниках, но, как они там именовались, -- служителях храмов. Автор
считал, что ключ к успеху всего проекта состоит в том, насколько удастся или
не удастся создать в стране корпус таких служителей, пользующихся любовью и
доверием народа за свою совершенно безупречную некорыстную жизнь.
Предлагалось партийным инстанциям произвести подбор кандидатов на курсы
служителей храмов, снимая их с любой ныне исполняемой работы. После того,
как схлынет первая острота нехватки, курсы эти, с годами всё удлиняясь и
углубляясь, должны будут придавать служителям широкую образованность и особо
включить в себя элоквенцию. (Проект бесстрашно утверждал, что ораторское
искусство в нашей стране пришло в упадок -- может быть из-за того, что не
приходится никого убеждать, так как всё население и без того безоговорочно
поддерживает своё родное государство.)

А что никто не приходил к заключённому, умирающему в неурочный час, не
удивляло Рубина. Случаев подобных он довольно насмотрелся в контрразведках и
на пересылках.

Поэтому, когда в дверях загремел ключ, Рубин первым толчком сердца
испугался, что в глуби ночи его застают за неположенным занятием, за что
последует прилипчивая нудная кара, он сгрёб свои бумаги, книгу, табак -- и
хотел скрыться в комнату, но поздно: коренастый грубомордый старшина заметил
и звал его из раскрытых дверей.

И Рубин очнулся. И сразу опять ощутил всю свою покинутость, болезненную
беспомощность и оскорблённое достоинство.

-- Старшина, -- сказал он, медленно подходя к помощнику дежурного, -- я
третий час подряд добиваюсь фельдшера. Я буду жаловаться в тюремное
управление МГБ и на фельдшера и на вас.

Но старшина примирительно ответил:

-- Рубин, никак нельзя было раньше, от меня не зависело. Пойдёмте.

От него, и правда, зависело только, дознавшись, что бушует не кто-нибудь,
а один из самых зловредных зэков, решиться постучать к лейтенанту. Долго не
было ему ответа, потом выглянула фельдшерица и опять скрылась. Наконец,
лейтенант вышел, хмурясь, из медпункта, и разрешил старшине привести Рубина.

Теперь Рубин надел шинель в рукава и застегнулся, скрывая бельё. Старшина
повёл его подвальным коридором шарашки, и они поднялись в тюремный двор по
трапу, на который густо нападало пушничка. В картинно-тихой ночи, где щедрые
белые хлопья не переставали падать, отчего мутные и тёмные места ночной
глубины и небосклона казались прочерченными множеством белых столбиков,
старшина и Рубин пересекли двор, оставляя глубокие следы в
рассыпчато-воздушном снеге.

Здесь, под этим милым тучевым буро-дымчатым от ночного освещения небом,
ощущая на поднятой своей бороде и на горячем лице детски-невинные
прикосновения шестигранных прохладных звёздочек, -- Рубин замер, закрыл
глаза. Его пронизало наслаждение покоя, тем более острое, чем оно было
кратче, -- вся сила бытия, всё счастье никуда не идти, ничего не просить,
ничего не хотеть -- только стоять так ночь напролёт, замерев -- блаженно,
благословенно, как стоят деревья, ловить, ловить на себя снежинки.

И в этот самый миг с железной дороги, которая шла от Марфина меньше, чем
в километре, донёсся долгий заливчатый паровозный гудок -- тот особенный,
одинокий в ночи, за душу берущий паровозный гудок, который в зените лет
напоминает нам детство, оттого что в детстве так много обещал к зениту лет.

Даже полчаса вот так постоять -- весь бы отошёл, выздоровел душой и телом
и сложил бы нежное стихотворение -- о ночных паровозных гудках.

Ах, если бы можно было не идти за конвоиром!..

Но конвоир уже с подозрением оглядывался: не задуман ли здесь ночной
побег?

И ноги Рубина пошли, куда предписано было.

Фельдшерица порозовела от молодого сна, кровь играла на её щеках. Она
была в белом халате, но повязанном, видимо, не поверх гимнастёрки и юбки, а
налегке. Всякий арестант всегда и Рубин во всякое другое время сделал бы это
наблюдение, но сейчас строй мыслей Рубина не снисходил до этой грубой бабы,
промучившей его всю ночь.

-- Прошу: тройчатку и что-нибудь от бессонницы, только не люминал, мне
заснуть надо -- сразу.

-- От бессонницы ничего нет, -- механически отказала она.

-- Я-про-шу-вас! -- внятно повторил Рубин. -- Мне с утра делать работу
для министра. А я уснуть не могу.

Упоминание о министре, да и соображение, что Рубин будет стоять и
неотступно просить этот порошок (а по некоторым признакам она рассчитывала,
что лейтенант к ней сейчас вернётся), подвигло фельдшерицу изменить своему
обычаю и дать лекарство.

Она достала из шкафика порошки и заставила Рубина всё выпить тут же, не
отходя (по тюремному медицинскому уставу всякий порошок рассматривается как
оружие и не может быть выдан арестанту в руки, а только в рот).

Рубин спросил, который час, узнал, что уже половина четвёртого, и ушёл.
Проходя опять двор и оглянувшись на ночные липы, озарённые снизу отсветом
пятисот- и двухсотваттных ламп зоны, он глубоко-глубоко вдохнул воздух,
пахнущий снегом, наклонился, полной жменею несколько раз захватил
звёздчатого пушничка и им, невесомым, бестелесным, льдистым, отёр лицо, шею,
набил рот.

И душа его приобщилась к свежести мира.

Дверь в столовую из спальни была непритворена, и ясно раздался один
полновесный удар, в каких-то вторичных отзвуках не сразу погасший в стенных
часах.

Половина какого это часа, Адаму Ройтману хотелось взглянуть на ручные,
дружески тикавшие на тумбочке, но он боялся вспышкой света потревожить жену.
Жена спала частью на боку, частью ничком, лицом уткнувшись в плечо мужа.

Они были женаты уже пятый год, но даже в полусознании он чувствовал в
себе разлитие нежности оттого, что она рядом, что она как-нибудь смешно
спит, грея меж его ног свои маленькие вечно мёрзнущие ступни.

Адам только что проснулся от нескладного сна. Хотел заснуть, но успели
вспомниться последние вечерние новости, потом неприятности по работе,
затолпились мысли, мысли, глаза размежились -- установилась та ночная
чёткость, при которой бесполезно пытаться уснуть.

Шум, топот и передвигание мебели, с вечера долго слышные над головой, в
квартире Макарыгиных, давно уже стихли.

Там, где занавеси не сходились, из окна проступало слабое сероватое
свечение ночи.

В ночном белье, плашмя, лишённый сна, Адам Вениаминович Ройтман не
чувствовал той твёрдости положения и того подъёма над людьми, которые
сообщались ему днём погонами майора МГБ и значком лауреата сталинской
премии. Он лежал навзничь и, как всякий простой смертный, ощущал, что мир
многолюден, жесток и что жить в нём -- нелегко.

Вечером, когда у Макарыгиных кипело веселье, к Ройтману зашёл один
давнишний друг его, тоже еврей. Пришёл он без жены, озабоченный, и
рассказывал о новых притеснениях, ограничениях, снятиях с работы и даже
высылках.

Это не было ново. Это началось ещё прошлой весной, началось сперва в
театральной критике и выглядело как невинная расшифровка еврейских фамилий в
скобках. Потом переползло в литературу. В одной газетке-сплетнице,
газетёнке-потаскухе, занятой чем угодно, кроме своего прямого дела --
литературы, кто-то шепнул ядовитое словцо -- [космополит]. И слово было
найдено! Прекрасное гордое слово, объединявшее мир, слово, которым венчали
гениев самой широкой души -- Данте, Гёте, Байрона, -- это слово в газетёнке
слиняло, сморщилось, зашипело и стало значить -- [жид].

[А] потом поползло дальше, стыдливо стало прятаться в папках за закрытыми
дверьми.

А теперь холодное преддыхание достигло уже и технических кругов. Ройтман,
неуклонно и с блеском шедший к славе, ощутил, как пошатнулось его положение
именно за последний месяц.

Да неужели изменяет память? Ведь в революцию и ещё долго после неё слово
"еврей" было куда благонадёжнее, чем "русский". Русского ещё проверяли
дальше - а кто были родители? а на какие доходы жили [до] семнадцатого года?
Еврея не надо было проверять: евреи все были за революцию.

И вот... бич гонителя израильтян незаметно, скрываясь за второстепенными
лицами, принимал Иосиф Сталин.

Когда группу людей травят за то, что они были раньше притеснителями, или
членами касты, или за их политические взгляды, или за круг знакомств, --
всегда есть разумное (или псевдо-разумное?) обоснование. Всегда знаешь, что
ты сам выбрал свой жребий, что ты мог и не быть в этой группе. Но --
национальность?..

(Внутренний ночной собеседник тут возразил Ройтману: но соцпроисхождения
тоже не выбирали? А за него гнали.)

Нет, главная обида для Ройтмана в том, что ты от души хочешь быть
[своим], таким, как все, -- а тебя не хотят, отталкивают, говорят: ты --
чужой. Ты -- неприкаянный. Ты -- жид.

Очень неторопливо, с большим достоинством, стенные часы в столовой стали
бить, но, отбив четыре, смолкли. Ройтман ждал пятого удара и обрадовался,
что только четыре. Ещё успеет заснуть.

Он пошевелился. Жена хмыкнула во сне, перекатилась на другой бок, но и
спиной инстинктивно прижалась к мужу.