Чтение 118–й страницы книги ~Горение~

- За нами никто не топал, Генрих. Мы чистые. Разговор у меня будет
долгий, иди домой. Генрих заглянул в подъезд.

- Толкуй себе спокойно, я у радиаторов посплю - теплынь, как в раю.

Дзержинского ждал Болеслав Веселовский - известный литератор. Генрих,
подумал Дзержинский, будет наверняка сверлить писателя грозным взглядом,
пугать своими заключениями, а разговор должен быть важным, очень важным.

"Революция - пик талантливости народа, - говорил Дзержинский товарищам,
- нельзя допустить, чтобы мы потеряли хоть единый гран таланта. Не важно -
во всем ли согласен сейчас с нами человек или нет, но он хранит в себе
Слово, которое объединяет людскую общность. Время все поставит на свои
места".

- Я буду сидеть в комнатах, а ты здесь, - сказал Дзержинский. - Так не
годится.

Генрих сел к радиатору, поднял воротник, вытянул ноги и блаженно зевнул:

- Сказать шахтерам, что ты такой чувствительный - не поверят. О тебе
как о Костюшке говорят. "Кремень", говорят, "дамасская сталь". Иди, не
мешай, я сплю.

- Но вы еще того не поняли в литераторе, - задумчиво продолжал
Веселовский, - что сплошь и рядом он пишет для того, чтобы отплатить за
пережитое им унижение, за муку, за неведомую тайну, за постыдность. Иногда
хочешь вырвать из головы память - она ведь страшная у пишущего, она
обнажает, пепелит, унижает, а - не выходит. Память хватает пятерней за
фалды чистого идеализма, и носом - в дерьмо.

Сочинять легко - писать трудно, пан Юзеф.

- Я однажды думал о разнице менаду хорошей и великой литературой, -
заметил Дзержинский, грея пальцы о горячий, высокий стакан с темным,
крепкой заварки, чаем.

- Какова ж разница?

- Хорошая литература пишет о хорошем, великая - о трагическом.

Веселовский посмотрел на Дзержинского с изумлением; глаза его
увлажнились:

- Прекрасно сказано.

Веселовский поднялся, прошелся по комнате, забросив руки за спину.

- Когда думаешь о великих, невольно примеряешь мысль на себя - это
болезнь каждого писателя. Вываляешься в грязи, она угодна тебе, она
потребна, как разрядка, как предтеча чистоты, а потом поманит тебя святым,
ты этому отдашь свое Слово, и доверчивый народ зовет уж тебя борцом и
праведником, а ты снова опускаешься, и снова сердце разрывает тоска, и
снова раздвоенность, и нет силы вырваться из этого заколдованного круга,
потому что никто, кроме пишущего, так горько не сознает собственного
несовершенства. Правда обо всех - это когда из себя, из собственного мрака
исходишь, про себя пишешь, себя раздаешь героям, со всей своей грязью
отдаешь... Обратная связь страшна, пан Юзеф: от деяния - к человеку, от
замысла - к исполнению, от побудительного мотива - к общественному
выявлению... А в подоплеке - я. А мне ничто человеческое не чуждо...
Постоянная внутренняя боль, раздвоенность лучше не делает - глубже, быть
может... Ты сам не знаешь, что принесет тебе, как личности, новая книга, -
она может изменить весь строй твоих прежних убеждений, из революционера
сделать ретроградом или, наоборот, из консерватора - анархистом...

- Консерватор и анархист? Две стороны одной медали.

- Вы хотите навязать однозначность. А это погибель для интеллигента.

- Человек, который, как консерватор, зовет сохранить произвол, и
человек, разрешающий грабеж, - разве это не одно и то же?

- Консерватор охраняет подлое - согласен. Но анархист с этим подлым
борется...

Да, верно, глупыми, крикливыми, подчас подлыми методами, но разве они
синонимы?

- Это казуистика. Правы мы. Анархисты, кстати говоря, и в тюрьме себя
ведут плохо, легко поддаются на вербовку, имена товарищей открывают. Это
всегда бывает, когда побудитель борьбы - внешний, когда он на
поверхности...

- Сидели в тюрьме?

- Трижды. Не в этом суть. Я вижу - вы ищете, пан Болеслав, но ищете вы
не с теми и не то. Хорошо, что вас считают - по вашим книгам -
праведником. Никто не вправе копать, как вы к этому приходите. Я вправе
перефразировать: "сквозь тернии - в небо" - "через грязь - к чистоте".

- Это понимаете вы, интеллигент. Ваши ученики не принимают того, без
чего для нас нет жизни, пан Юзеф. Да, мы непоследовательны, мечемся, да, у
нас нет постоянной линии, мы не знаем, как надо, но мы очень ясно
понимаем, что не надо.

- Стрелять в демонстрантов не надо?

- Я выступал против этого в печати.

- Когда стреляли русские солдаты - все выступали. А когда стреляют
эндеки?

Дзержинский испугался, что Веселовский ответит резко и разговор нельзя
будет продолжать, и он поэтому торопливо добавил:

- Я прошу вас об одном, пан Болеслав, - не поддерживайте нашу "черную
сотню".

Тогда будет очень трудно спасти ваше имя для будущего.

- И это было, - слабо улыбнулся Веселовский. - И это я где-то читал.

- Может быть, - согласился Дзержинский. - Я не претендую на то, чтобы
говорить такое новое, которого раньше не было, - пророки повторяли Иисуса,
а он хорошо знал науку жрецов, а что знали те - неведомо. Пан Болеслав,
людям требовательным и честным кажется порой, что весь запас знаемого,
весь резерв опыта исчерпан, все слышано раньше, все видено. Это перед
началом новой работы, поверьте. Это пройдет у вас... Говорить о добре -
безделица, добро нужно творить.

Веселовский отхлебнул чая, закурил.

- Вы хотите сказать мне главное и не решаетесь сделать это. Я прав?

- Угадали. По глазам видно?

- По всему видно. Вы слишком мягкий человек для того, чтобы говорить
горькие слова.

- Пан Болеслав, я остановил печатание прокламации, направленной против
вас.

- Чем я прогневал революционеров?

- Тем, что не выступаете против наших национал-демократических
негодяев, против тех, кто аплодирует думе.

- Они предлагают бороться за свободу Польши парламентским путем - что в
этом преступного? Дзержинский усмехнулся:

- Я всегда считал, что умный человек не может быть плохим писателем.
Странно, возможна, оказывается, обратная связь.

- То есть?

- Талантливым писателем может быть человек с полным сумбуром в голове.

- Значит, я - талантливый болван? И на том спасибо. Хуже было бы
наоборот. А может, лучше... Все сказано до меня - нечего колготиться.
Читаешь порой древнего, и - удивительно: ищешь в его работах ответы на
сегодняшние проблемы. А как древние могут ответить? Они ж метрополитена не
видали! Электричества!

Представьте, что Геродот или Цицерон увидали летательный аппарат! Они
бы с ума свернули. А мы у них ищем ответа на вопрос - "как жить"!

- Плохо вам? - спросил Дзержинский. - Совсем плохо, да?

- А вам хорошо?

- Да.

- Вы не писатель, слава богу - врать не умеете. Хотя есть, увы,
писатели, которые не умеют врать - в правдолюбцах ходят. Читать их не
читают - скучно, вот они и прут в политику, ниспровергают. А я люблю лгать
- поэтому пишу.

- Ну и лгите, - улыбнулся Дзержинский. - Лгите. Я об этом только вас и
прошу.

Ваша ложь так правдива.

- Не могу взять в толк: неужели только для того, чтобы сказать о
прокламации, направленной против меня, вы пришли сюда?

- Вы же Болеслав Веселовский.

- Ах, боже ты мой! Веселовский! Часто я думаю о себе как о человеке,
который убедился в том, что ему не совладать с обычной, простой,
человеческой задачей - быть инженером, отцом, лекарем, - и замахнулся на
великое... Вот и пописываю...

Как это у русских?

- "Писатель пописывает, читатель почитывает".

- Да, да. Верно.

- Самобичеванием-то не надо бы заниматься, пан Болеслав. Я ведь пришел
к Веселовскому. Это хорошо, что вы не знаете себе цену. Мы - знаем.
Поэтому и любим. Вы же Веселовский, пан Болеслав. Веселовский!

(Вспомнил лицо Юлии отчего-то. Зажмурился - сердце защемило.)

- Вы не должны на меня сердиться, пан Юзеф, - сказал Веселовский. -
Пожалуйста, не сердитесь. Как на исповеди: не знаю, куда идти и что
писать. Понимаете? Не знаю.

- К нам идите, - сказал Дзержинский, поднимаясь.

- Я никогда не перестану преклоняться перед моими учителями, пан Юзеф.
Перед Крашевским, Сенкевичем, Томашем Ежом. А ведь Еж был основателем
"Лиги Народовой", и сражался на баррикадах шестьдесят третьего года, и
выбрал горький хлеб эмиграции; нищету предпочел сытому позору. И вы
хотите, чтобы я отрекся от него только потому, что он не социал-демократ?
Всякий, кто выступает против деспотизма, честен. Отчего вы берете себе
право на абсолютную правоту? Пусть Сенкевич выступает по-своему, Жеромский
по-своему, но ведь они не кадят елей царизму! Они ведь п р о т и в!

- Можно богохульствовать, а нужно-то все же быть Галилеем...

- Ах, бог мой! Это все верно! Но вы предлагаете мне лечь в деревянное
ложе истины! А истины нет. Единственно, что постоянно в мире, - это тайна,
это то, что неведомо, пан Юзеф!