выстроиться в затылок и провел их по всему погребку, словно то был не
погребок, а Йешкент-алервег, словно нам предстояло подняться на Эрбсберг,
обойти вокруг страшноватого памятника Гутенбергу, словно на Йоханнисвизе
цвели настоящие лютики, которые дамам и господам разрешалось срывать с
детской радостью. А потом, чтобы оставить у всех присутствующих и у самого
Шму память о дне, проведенном за играми в детском саду, разрешил им сделать
по-маленькому, сказал на своем барабане -- мы как раз приближались к темному
Чертовому рву, собирая по пути буковые орешки, -- а теперь, детки, можно,
после чего они справили свою маленькую, свою детскую нужду, намочили, все
намочили, дамы и господа намочили, хозяин Шму намочил, мои друзья Клепп и
Шолле намочили, даже удаленная от нас уборщица при туалетах намочила, они
сделали пись-пись, они намочили свои штанишки и присели при этом на
корточки, прислушиваясь к себе. Лишь когда отзвучала эта музыка -- Оскар
всего лишь слегка, самую малость сопровождал детский оркестр, -- я большим и
непосредственным ударом призвал к бурному веселью. Безудержным
глупости ватагу сперва в гардероб, где ошеломленный бородатый студент выдал
пальто впавшим в детство гостям, затем барабанным боем отправил их вверх по
бетонной лестнице, мимо швейцара в тулупе, на улицу с излюбленной песенкой
"Доктор едет на свинье, балалайка на спине". И под сказочно -- как на заказ
-- усыпанным звездами, однако холодным весенним небом я отпустил на волю
господ и дам, которые долго еще вытворяли в Старом городе младенческие
непотребства, не могли найти дорогу домой, пока по лицейские не помогли им
снова вспомнить свой возраст, свое достоинство и номер своего телефона.
погребок, где Шму по-прежнему хлопал в ладоши, стоял, раскорячившись, в
мокрых штанах и, казалось, чувствует себя в детском саду тети Кауэр не хуже,
чем на заливных рейнских лугах, где он стрелял воробьев уже как взрослый
Шму.
У АТЛАНТИЧЕСКОГО ВАЛА, ИЛИ БУНКЕРА ТАК И НЕ МОГУТ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ СВОЕГО
БЕТОНА
сумел простить мне мое сольное выступление на барабане, превратившее его
весьма платежеспособных гостей в лепечущих, беззаботно веселых, хотя и
писающих в штанишки и потому плачущих детишек -- между прочим, плачущих без
лука.
конкуренции, когда гости снова и снова отодвигали в сторону традиционные
луковицы и требовали Оскара, его барабан, меня, способного заклинаниями
вызвать с помощью своей жестянки детство любого гостя, каких бы преклонных
лет он ни достиг?
теперь он уволил нас, своих музыкантов, и нанял скрипача, которого с
известной натяжкой можно было принять за цыгана.
погребка грозили впредь отказаться от посещений, Шму через несколько недель
снизошел до компромисса: три вечера в неделю пиликал скрипач, три вечера
играли мы, причем потребова ли--и получили -- более высокий гонорар:
двадцать марок за вечер, да и чаевые становились все обильнее, Оскар даже
завел себе сберегательную книжку и радовался в преддверии процентов.
палочкой-выручалочкой, ибо пришла смерть, отняла у нас нашего хозяина
Фердинанда Шму, лишила нас работы и заработка.
собой, сажал нас в свой "мерседес", чтобы мы могли посмотреть, как он
стреляет воробьев. Несмотря на случайные размолвки из-за моего барабана, от
которых счрадали также Клепп к Шолле, державшие мою сторону, отношения между
Шму и его музыкантами оставались дружественными, пока, как уже было сказано,
не пришла смерть.
Клепп. Шму -- между Оскаром и Шолле. Свою мелкокалиберку Шму держал на
коленях и время от времени ее поглаживал. Доехали иы почти до Кайзерверта.
Кулисы из деревьев по обе. стороны Рейна. Супруга Шму осталась в машине и
развернула газету. Клепп перед тем купил себе изюму и планомерно поглощал
его. Шолле, что- то такое изучавший, прежде чем стать гитаристом, ухитрялся
читать наизусть стихи, посвященные Рейну. Вчпочсм, и сам Рсйн прояьлял себя
весьма поэтически и, хотя по календарю сгце стояло лето, нес на себе не
только обычные баржи, по и осенние листья, покачивающиеся на волнах в
сторону Дуйсбур-га, так что, если бы мелкокалиберка Шму не произносила время
от времени словечко- другое, день под Кай-зервертом вполне можно бы назвать
мирным днем.
Шму управился тоже. К одиннадцати уже холодным комочкам перьев он положил на
газету двенадцатый, по его словам, все еще трепыхающийся. Стрелок уже
укладывал свою добычу -- ибо по причине совершенно необъяснимой Шму уносил
домой все, что подстрелит, -- когда совсем рядом, на прибитое волной
корневище, опустился воробей, опустился так демонстративно, был такой серый,
словом эталон воробья, что Шму не мог устоять: он, никогда не убивавший за
один день более двенадцати воробьев, подстрелил тринадцатого -- а вот этого
ему делать не следовало.
ушли. Жену Шму мы застали спящей в черном "мерседесе". Сперва влез Шму -- на
переднее сиденье. Потом влезли Шолле и Клепп -- на заднее. Я тоже должен был
влезть -- но не стал, я сказал им, что хочу еще немного погулять, а потом
поеду трамваем и пусть они обо мне не беспокоятся; вот так без Оскара,
который предусмотрительно не сел в машину, они поехали к Дюссельдорфу.
дорожных работ там сделали объезд, и объезд этот вел мимо гравийного
карьера. А в карьере, метров примерно на семь ниже уровня шоссе, лежал
кверху колесами черный "мерседес".
"скорой помощи" уже была в пути. Я спустился в карьер, набрав полные ботинки
гравия, немножко похлопотал над ранеными, но, хотя они, несмотря на боль,
задавали вопросы, не сказал им, что Шму погиб. Остекленелым и удивленным
взглядом глядел он в небо, на три четверти закрытое облаками. Газету с
добычей этого дня из машины выбросило. Я насчитал двенадцать воробьев,
тринадцатого, однако, найти не смог и продолжал его искать, даже когда в
карьер спустили карету "скорой помощи".
парочка-другая сломанных ребер. Когда позже я навестил Клеппа в больнице и
стал его расспрашивать об этом несчастном случае, он поведал мне
преудивительную историю: когда они мед ленно ехали по развороченной
объездной дороге, мимо карьера, из кустов, живых оград, с деревьев вдруг
налетела сотня, какое там сотня, сотни воробьев, они со всех сторон окружили
"мерседес", они бились в ветровое стекло, напугали супругу Шму и одной
только воробьиной силой вызвали несчастный случай и смерть хозяина Шму.
скептически, тем более что на похоронах Шму, на Южном кладбище, он насчитал
не больше воробьев, чем несколько лет назад, когда еще каменотесом и
гранитчиком обитал среди могиль ных камней. Но зато, следуя со взятым
напрокат цилиндром в похоронной процессии за гробом, я увидел на девятом
участке каменотеса Корнеффа, который с неизвестным мне помощником перевозил
диабазовую плиту для могилы на двоих. Когда гроб с хозяином Шму проносили
мимо каменотеса на вновь освоенный десятый участок, тот, по кладбищенским
предписаниям, снял шапку, но меня не узнал, возможно из-за цилиндра, и
только потер шею, что позволяло сделать вывод о наличии зрелых или
перезревших фурункулов.
сказал: одни похороны похожи на другие, поэтому не стану описывать вам
похороны Шму и обращенные к прошлому мысли Оскара во время похорон; Шму лег
в землю чин-чинарем, и ничего необычного при этом не произошло, впрочем, не
скрою от вас, что после похорон -- публика вела себя весьма непринужденно,
так как вдова лежала в больнице, -- со мной заговорил некий господин,
назвавшийся доктором Дешем.
ему не принадлежала. К тому же господин Деш назвал себя бывшим посетителем
Лукового погребка. Хотя я его никогда там не видел. Впрочем, он
присутствовал, когда я превратил гостей Шму в лепечущих, блаженных
малолеток. Да и сам доктор Деш, как он доверительно сообщил мне, вернулся
под влиянием моего барабана в блаженные времена детства, а теперь пожелал
меня и мой, как он выразился, "крутой номер" подать на высоком уровне. Он
уполномочен предложить мне договор, классный договор, и я могу тут же, не
сходя с места, подписать его. Перед крематорием, где Лео Дурачок, который в
Дюссельдорфе звался Биллем Слюнтяем, в белых перчатках поджидал траурную
процессию, доктор Деш извлек некую бумагу, которая за неслыханные гонорары
обязывала меня выступать как Оскар Барабанщик с сольными концертами в
больших концертных залах, один на сцене -- перед двумя-тремя тысячами
зрителей. Деш ужасно сокрушался, что я не хочу прямо тут же подписать
контракт. Я сослался на смерть Шму, сказал, что, поскольку при жизни Шму был
мне очень близок, я не могу прямо тут, на кладбище, искать нового
работодателя, я хочу хорошенько обмозговать это дело, предпринять, возможно,
небольшое путешествие, после чего зайти к нему, к господину Дешу, и тогда
уже, если мы поладим, подписать то, что он называет рабочим договором.
необходимым из-за неопределенности своего финансового положения получить и
Володихин Дмитрий
Панов Вадим
Конюшевский Владислав
Пехов Алексей
Суворов Виктор
Лондон Джек