Чтение 119–й страницы книги ~Сорок пять~

вцепились в снасти французских кораблей.

Фламандцы предвосхитили маневр, задуманный французами.

Жуаез вообразил, что враги вызывают его на решительный бой. Он принял
вызов. Абордажные крюки, брошенные с его стороны, железными узами соединили
вражеские суда с французскими. Затем, выхватив из рук какого-то матроса
топор, он, крича: "На абордаж! На абордаж!" - первым вскочил на тот из
неприятельских кораблей, который теснее других был сцеплен с его
собственным.

Вся команда, офицеры и матросы, ринулась за ним, издавая тот же клич; но
ничей голос не прозвучал в ответ, никакая сила не воспротивилась их
вторжению. Только все они увидели, как три лодки, полные людей, неслышно
скользили по реке, словно три запоздалые ночные птицы.

Лодки быстро удалялись, сильными взмахами весел рассекая воду; птицы
улетают, сильными взмахами крыльев рассекая воздух.

Французы в некотором недоумении стояли на кораблях, захваченных ими без
боя. Так было по всей линии.

Вдруг Жуаез услыхал у себя под ногами смутный гул, и в воздухе запахло
серой.

Страшная мысль молнией прорезала его сознание; он подбежал к люку и
поднял крышку: внутренняя часть судна пылала.

В ту же минуту по всей линии пронесся крик: "Назад - на корабли! На
корабли!"

Все вернулись на свои суда проворнее, чем сошли с них; Жуаез, вскочивший
на вражеский корабль первым, вернулся оттуда последним.

Едва он успел ступить на борт своей галеры, как огонь забушевал на палубе
корабля, оставленного им минуту назад.

Словно извергаемое множеством вулканов, вырывалось отовсюду пламя; каждая
лодка, каждая шлюпка, каждое судно были кратерами; французские корабли,
более крупные, высились будто над огненной пучиной.

Тотчас был дан приказ обрубить канаты, разбить цепи, оторвать абордажные
крюки; матросы взбирались по снастям со всей быстротой людей, убежденных,
что в быстроте - спасение их жизни.

Но работа была огромная и превышала их силы; возможно, они еще успели бы
освободиться от абордажных крюков, заброшенных антверпенцами на французские
корабли, но ведь были еще и крюки, прицепленные французским флотом к
неприятельским судам.

Вдруг разом загремели двадцать взрывов; французские суда задрожали до
самого основания, недра их затрещали.

То гремели пушки, защищавшие подвижную плотину; заряженные неприятелем до
отказа и затем покинутые, они разрывались сами собой, по мере того как их
охватывал огонь, и разрушали все, чего досягали, - разрушали слепо, но
верно.

Подобно исполинским змеям, языки пламени вздымались вдоль мачт,
обвивались вокруг рей, своими багровыми остриями лизали медные борта
французских кораблей.

Жуаез, невозмутимо стоявший в роскошной своей броне с золотыми насечками
посреди моря огня и властным голосом отдававший приказания, напоминал одну
из тех сказочных саламандр, с чешуи которых при каждом их движении сыплются
мириады сверкающих искр.

Но вскоре взрывы стали еще более мощными, еще более разрушительными; уже
не пушки гремели, разлетаясь на тысячи кусков; то загорелись крюйт-камеры,
то взрывались сами суда.

Пока Жуаез надеялся разорвать смертоносные узы, соединявшие его с
неприятелем, он боролся изо всех сил; но теперь всякая надежда на успех
исчезла; огонь перекинулся на французские суда, и всякий раз, когда
взрывался неприятельский корабль, на палубу его галеры изливался огненный
дождь, подобный последнему ослепительному снопу гигантского фейерверка.

Но то был греческий огонь, беспощадный огонь, питаемый всем тем, что
гасит другие огни, и пожирающий свою жертву даже в водной пучине.

Взрываясь, антверпенские суда прорвали заграждение, но французские суда
уже не могли продолжать свой путь; сами охваченные пламенем, они носились по
воле волн, влача за собой жалкие обломки губительного брандера, обхватившего
их своими огненными щупальцами.

Жуаез понял, что дольше бороться немыслимо; он дал приказ спустить все
лодки и плыть к левому берегу.

Приказ был передан на все остальные корабли при помощи рупоров; те, кто
его не услыхал, инстинктивно прониклись той же мыслью.

Пока весь экипаж до последнего матроса не разместился в лодках, Жуаез
оставался на палубе своей галеры.

Его хладнокровие, по-видимому, вернуло всем присутствие духа; каждый из
его моряков крепко держал в руках либо топор, либо абордажную саблю.

Жуаез еще не успел достичь берега, как адмиральская галера взорвалась,
осветив с одной стороны очертания города, с другой - водный простор, могучую
реку, которая, все расширяясь, сливалась наконец с морем.

Тем временем крепостная артиллерия умолкла - не потому, что битва стала
менее жаркой, а потому, что фламандцы и французы теперь дрались грудь с
грудью и уже невозможно было, метя в одних, не попадать в других.

Кальвинистская конница атаковала в свой черед - и делала чудеса; шпагами
своих всадников она разверзает ряды фламандцев, топчет их копытами своих
лошадей; но раненые враги своими тесаками вспарывают лошадям брюхо.

Несмотря на эту блистательную кавалерийскую атаку, во французских войсках
происходит некоторое замешательство; они только держатся, а не продолжают
наступать, меж тем как из всех ворот города непрестанно выходят свежие
батальоны, немедленно атакующие армию герцога Анжуйского.

Вдруг почти у самых стен города начинается сильное движение. На фланге
антверпенской пехоты раздаются крики: "Анжу! Анжу! Франция! Франция!" - и
ужасающий натиск заставляет дрогнуть эту массу людей, так тесно прижатых
друг к другу напором задних рядов, что передние выказывают храбрость, потому
что действовать иначе они не могут.

Этот перелом произведен адмиралом Жуаезом; это кричат его матросы:
полторы тысячи человек, вооруженных топорами и тесаками, под
предводительством Жуаеза, которому подали коня, оставшегося без всадника,
внезапно обрушились на фламандцев; они должны отомстить за свой пожираемый
пламенем флот и за две сотни своих товарищей, сгоревших или утонувших.

Они не выбирали места нападения; они бросились на первый же отряд, по
языку и одежде признанный ими за врага.

Жуаез, как никто, владел своей длинной боевой шпагой; он с молниеносной
быстротой действовал кистью, сжимавшей эту шпагу, и каждым рубящим ударом
раскраивал кому-нибудь голову, каждым колющим, - пронизывал человека
насквозь.

Отряд фламандцев, на который обрушился Жуаез, был истреблен, словно
горсть хлебных зернышек стаей муравьев.

Опьяненные первым успехом, моряки продолжали действовать.

В то время как они продвигались вперед, кальвинистская конница, теснимая
этими потоками людей, понемногу подавалась назад; но пехота графа де
Сент-Эньяна продолжала драться с фламандцами.

Герцогу Анжуйскому пожар флота предстал в виде дальнего зарева. Слыша
пушечные выстрелы и грохот взрывавшихся кораблей, он полагал, что в той
стороне, откуда они доносились, идет жестокий бой, который, естественно,
кончится победой Жуаеза; разве можно было предположить, что несколько
фламандских кораблей вступят в бой с французским флотом!

Поэтому он с минуты на минуту ждал донесения о произведенной Жуаезом
диверсии, как вдруг ему сообщили, что французский флот уничтожен, а Жуаез со
своими моряками врезался в самую гущу фламандского войска.

Тогда герцог сильно встревожился. Флот обеспечивал отступление, а
следовательно, и безопасность армии.

Герцог послал кальвинистской коннице приказ снова предпринять атаку;
измученные всадники и кони снова сплотились, чтобы еще раз помчаться на
антверпенцев.

В сумятице схватки слышен был голос Жуаеза, кричавшего:

- Держитесь, господин де Сент-Эньян! Франция! Франция!

Словно косарь, готовящийся снять жатву с колосистой нивы, он вращал свою
шпагу в воздухе и с размаху опускал ее, кося перед собой людей; тщедушный
королевский любимчик, изнеженный сибарит, облекшись в броню, видимо, обрел
мифическую силу Геркулеса Немейского.

Слыша этот голос, покрывавший гул битвы, видя эту шпагу, сверкавшую во
мраке, пехота опять исполнялась мужества, по примеру конницы напрягала все
силы - и возобновляла бой.

Тогда из города, верхом на породистом вороном коне, выехал тот, кого
называли монсеньер.

Он был в черных доспехах, иначе говоря, шлем, латы, нарукавники и
набедренники - все было из стали, покрытой чернью; за ним на прекрасных
конях следовали пятьсот всадников, которых принц Оранский отдал в его
распоряжение.

В то же время из противоположных ворот выступил и сам Вильгельм
Молчаливый во главе отборной пехоты, еще не бывшей в деле.

Всадник в черных доспехах поспешил туда, где подмога была всего нужнее, -
в то место, где сражался Жуаез и его моряки.

Фламандцы узнали всадника и расступались перед ним, радостно крича:

- Монсеньер! Монсеньер!

До той поры Жуаез и его моряки чувствовали, что враг слабеет; но
раздались эти клики, и они увидели перед собой новый мощный отряд,
появившийся вдруг, словно по волшебству.

Жуаез направил своего коня прямо на черного всадника - и они, полные
мрачного гнева, вступили в поединок.

Искры посыпались во все стороны, как только их шпаги скрестились.

Полагаясь на отменную закалку своих лат и на свое искусство опытнейшего
фехтовальщика, Жуаез стал наносить неизвестному мощные удары, которые тот
ловко отражал. В то же время один из ударов противника пришелся ему прямо в
грудь; но шпага отскочила от брони и только в кровь оцарапала ему плечо.