было одно из самых горьких и томительных моих пробуждений. И вот две
девушки - тогда я увидел их впервые, - одетые во что-то штатское, вдруг
появились в толпе. Они даже ничего не сделали, а только что-то сказали
одному и другому быстро - певуче, по-украински, - и раненые молча
разошлись по вагонам.
с низкими бровями, с низкими голосами и необыкновенно "домашние", несмотря
на свою решительную, сильную внешность. Только что присоединившись к нам,
они достали воды и бережно роздали ее, по кружке на брата. Они принесли
откуда-то не бог весть что - лукошко калины, но как приятно было сосать
горьковатую ягоду, как она освежала!
остановился на этих девушках, о которых даже ничего не знаю, кроме того,
что одну из них звали Катей?
передо мной, и поэтому я увидел эти три танка, когда мы уже прошли мимо
них. Ничего особенного, средние танки! Открыв люки, танкисты смотрели на
нас. Они были без шлемов, и мы приняли их за своих. Потом люки закрылись,
и это была последняя минута, когда еще невозможно было предположить, что
по санитарному эшелону, в котором находилось, вероятно, не меньше тысячи
раненых, другие, здоровые люди могут стрелять из пушек.
застонал, навалившись на раненую ногу. Какой-то парень, гремя костылями, с
ревом бросился вдоль вагона, его двинули, и он ткнулся в угол рядом со
мной. Я видел через окно, как первые раненые, выскочив из теплушек, бежали
и падали, потому что танки стреляли по ним шрапнелью.
лицо, когда, одновременно обернувшись, мы взглянули в глаза друг другу.
нас на площадку.
когда, преодолевая мучительную боль, я спустился с лесенки и лег под
вагон. Это было презрение и даже ненависть к себе, которые я испытал,
может быть, впервые в жизни. Странно раскинув руки, люди лежали вокруг
меня. Это были трупы. Другие бежали и падали с криком, а я сидел под
вагоном, беспомощный, томящийся от бешенства и боли.
тысячи мыслей, сменивших одна другую, может быть, мелькнула и эта. Кто-то
крепко взял меня за кисть...
звали Катей. Я показал ей на Симакова, который лежал поодаль, прижавшись
щекой к земле Она мельком взглянула на него и покачала головой. Симаков
был убит.
вдруг появилась откуда-то, удивительно неторопливая среди грохота и
суматохи обстрела. - Оставьте меня! У меня есть пистолет, и живым они меня
не получат.
Ползущий, желтый, похожий на китайца Ромашов мелькнул где-то впереди в эту
минуту. Он полз по той же канаве, что и мы; мокрая глинистая канава
тянулась вдоль полотна, сразу за насыпью начиналось болото.
Катя крикнула Ромашову, чтобы он подождал, помог, но он только оглянулся и
снова, не прижимаясь к земле, пополз на четвереньках, как обезьяна.
роще. Мы - то есть девушки, я, Ромашов и два бойца, присоединившиеся к нам
по дороге. Они были легко ранены, один в правую, другой в левую руку.
что на разных направлениях стоит до сорока машин, причем откуда-то взялись
уже и походные кухни. Очевидно, танки, обстрелявшие наш эшелон,
принадлежали к большому десанту.
двигаться, лучше воспользоваться дрезиной.
поднять дрезину и поставить ее на рельсы, Ромашов лег на спину и начал
стонать и жаловаться на сильные боли. Возможно, что у него действительно
начался припадок, потому что, когда девушки расстегнули его гимнастерку, у
него оказалась совершенно красной левая половина тела. Прежде я никогда не
слыхал о подобных контузиях. Так или иначе, но в таком состоянии он,
разумеется, не мог идти с бойцами к разъезду. Пошли девушки - все такие же
неторопливые, решительные, не спеша переговариваясь по-украински низкими,
красивыми голосами.
притворялся. Несколько раз он дернулся, как припадочный, потом погудел и
затих. Я сказал:
совершенно мертвый, белый нос. Я снова окликнул его, и он отозвался таким
слабым голосом, как будто уже побывал на том свете и теперь без всякого
удовольствия возвращается в эту рощицу, находящуюся в районе действий
немецкого десанта.
листья осины.
что, несмотря на всю сложность положения, он был довольно скучный, в
особенности по сравнению с тем, что произошло наутро. Мы ждали и ждали без
конца. Я лежал под разваленной поленницей на кучах прошлогодних листьев.
Ромашов сидел, как турок, поджав под себя ноги, и кто знает, о чем он
думал, полузакрыв птичьи глаза и положив руки на худые колени.
ветках, на паутине, дрожащей от тяжести, - блестели и глухо падали крупные
капли. Таким образом, мы не страдали от жажды.
потом, описав полукруг, оказалось слева, - стало быть, прошло уже часа
три, как бойцы и девушки отправились налаживать дрезину.
мешок. Очевидно, в мешке были сухари - что-то хрустнуло, когда я кулаком
подбил мешок повыше. Ромашов стал ныть, что он умирает от голода, но я
прикрикнул на него, и он замолчал.
нас.
потому что рощица была редкая, а до полотна открывалась пустынная
местность.
подле меня. - Ты отправил их всех. Нужно было, чтобы одна осталась.
ручная дрезина, она вообще может взять только четырех человек.
пистолет и сказал Ромашову, что убью его, если он не перестанет ныть. Он
замолчал. Морда у него искривилась, и он, кажется, с трудом удержался,
чтобы не заплакать.
пробираться в рощу, а девушки не возвращались. Разумеется, я и мысли не
допускал, что они могли уехать на дрезине без нас, как это подло
предполагал Ромашов. Пока лучше было не думать, что они не вернутся.
меня среди трепещущих жидких осин. Я не думал о Кате, но что-то нежное и
сдержанное прошло в душе, и я почувствовал: "Катя". Это был уже сон, и
если бы не Катя, я прогнал бы его, потому что нельзя было спать, я это
чувствовал, но еще не знал - почему. Испания представилась мне или мое
письмо из Испании, - что-то очень молодое, перепутанное, не бои, а
крошечные фруктовые садики под Валенсией, в которых старухи, узнав, что мы
русские, не знали, куда нас посадить и что с нами делать. "Так что
все-таки помни, так я писал Кате, хотя чувствовал, что она рядом со мной,
- ты свободна, никаких обязательств".
промокшей ноге, хотя далеко сползла с плеча и подмялась шинель. Я держал
Катю за руки, я не отпускал этот сон, но уже случилось что-то страшное, и
нужно было заставить себя проснуться.
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Каргалов Вадим
Андреев Николай
Шидловский Дмитрий
Куликов Роман