впервые), родилась, мне кажется, в стенах именно этого института. Вот она:
"Не в знании сила, а в звании". Недаром же Институт профилактики и
иммунитета называли "кузницей диссертаций"!
оставляя ни малейшего следа в науке. Но зато в бюджете Наркомздрава они
оставляли заметный след, поскольку доктора и кандидаты, согласно закону,
получают больший оклад, чем недоктора и некандидаты.
вплоть до самой войны. Одна из лабораторий работала над проблемой выпадения
волос, так что по своему научному направлению она приближалась к известному
"Институту красоты" в Париже. Причем и руководитель и сотрудники этой
лаборатории были, как на грех, необычайно плешивы. В другой занимались
определением пола будущего ребенка по материнской крови.
и уши и стараясь не замечать той поистине фантастической чепухи, которую
выдавали за науку иные лаборатории. Впрочем, с открытыми глазами и ушами они
не продержались бы в этом институте и полгода.
очевидно, его признали одним из тех незаменимых научных учреждений, без
которых жизнь столицы могла принять нежелательное направление. Так или
иначе, он остался в Москве. Директор-статистик был снят, а на его место
назначен Андрей, с азартом взявшийся за это запущенное хозяйство.
беспомощностью, которую я оценила в нем еще в те далекие времена, когда мы
боролись с дифтерией в Анзерском посаде. По своей привычке, он скрывал от
меня свои неприятности.
производственный план. Но вот работа остановилась перед загадкой, которую
Андрей не мог решить, несмотря на весь свой многолетний опыт.
промахи, подчас заметные, но не отражавшиеся на той совокупности черт,
которая определяет место человека в обществе и называется "положением". На
этот раз было подорвано именно "положение". Эпидемиолог, не сумевший
предупредить вспышку заразной болезни в собственном институте, - это было
нечто такое уж непочтенное, обидное для самолюбия, вызывающее иронию!
показать мне лаборатории, виварий - кто знает, быть может, мне и удалось бы
найти причину загадочной вспышки. Он решительно отказался: "Не семейное
дело". Это была та преувеличенная, высшая принципиальность, которую я
называла "святой" и которая раздражала меня.
даже самой ничтожной. Каждый вечер он писал объяснения, отчеты, и это были
великолепные объяснения, объективные отчеты. Он привозил в институт
Малышева, Ровинского, Краута, и эти опытнейшие работники должны были
признать, что и они не в силах найти причину загадочной вспышки. Это были
люди, желавшие помочь ему, поддержать, ободрить. Но были другие - те,
которые только и ждали удобной минуты, чтобы толкнуть в спину, отвернуться.
некоего Скрыпаченко, в прошлом одного из учеников Крамова, бывшего
заместителя директора института. Это был человек, о котором многозначительно
говорили: "Пишет", отнюдь не имея в виду при этом непреодолимую склонность к
художественной литературе. Скрыпаченко занимался литературой другого рода,
той самой, которая зачастую остается анонимной, разумеется, только по
скромности автора. Правда, эта сомнительная безыменность говорила сама за
себя - многие произведения Скрыпаченко попадали в корзину для бумаги. Но
что-то оставалось - легкое подозрение, оттенок недоверия, тот дым, который
"без огня не бывает".
показывающейся на тонких губах. Он всегда ходил в потертом длинном пиджаке,
в длинном пальто, придававшем ему сходство с иезуитом, и затхлый запах
неуютного, холостого жилья шел от этих плохо сшитых вещей, от носового
платка, от всей его извилистой, настораживающей, несимпатичной фигуры.
он живет более чем скромно - аскетически, отвешивая домашней работнице
продукты на весах и попрекая ее каждой копейкой. У него были узкие, слабые
руки в длинными пальцами, и мне подчас представлялось, как он сидит один в
полутемной комнате, погруженный в свои отравленные завистью мысли, и слабыми
пальцами плетет сети, в которые завтра попадется друг или враг.
опытному эпидемиологу. Скрыпаченко стал заведовать отделом и, разумеется, не
простил этого новому директору института.
голодная, усталая, я вернулась домой, и Андрей не окликнул меня, как обычно,
хотя не мог не слышать, что я открыла дверь, вошла, сняла пальто в передней.
и угли бросали слабый красноватый свет на его лицо, показавшееся мне
особенно измученным в эту минуту.
он. - Я сердился и доказывал, что ты не права. Лучше бы ты прямо сказала,
что я бездарен и что мне не следовало браться за такое сложное дело. Быть
может, я бы послушался тебя. А теперь все пропало. Молчи, молчи, не утешай!
не говорили так сердечно, так долго! Куда исчезли его спокойствие, его
умение всему найти свое место? Передо мной был расстроенный, усталый
человек. Он не судил себя, нет! Просто пришла минута, когда он не мог
справиться с собой, и он от всей души отдался этой минуте.
бездарности, а в том, что он, в сущности говоря, мало занимался наукой.
свечением я возилась - страшно подумать - три года! А раневой фаг? А
крустозин? Сколько раз я думала, что в моих руках средство от самых страшных
болезней!
чувствовала, что вот такой растерянный, не похожий на себя, он почему-то
особенно дорог мне и близок.
фигуру Скрыпаченко, вежливо улыбающегося, в длинном пальто и облезлой шапке
со спущенными ушами.
было решительно невозможно. Он спросил, дома ли Андрей Дмитриевич - стало
быть, не ошибся дверью. И все-таки это было настолько невероятно, что я
долго молчала, прежде чем ответить:
не было уверенности, что Андрей захочет разговаривать с ним. Но было уже
поздно. Скрыпаченко снял пальто. Затхлый, неприятный, какой-то нежилой запах
вошел вместе с ним в переднюю. Уж не было ли это обманом чувств? Он повесил
пальто и стал долго чистить перед зеркалом потертые лацканы пиджака.
дверь. Он по-прежнему сидел перед "пчелкой", упершись подбородком в колени,
и не обернулся, когда я вошла, только спросил усталым голосом:
- торопливо сказала я.
было неудобно, и, уйдя на кухню, я принялась за обед или ужин - как там ни
называть полузамерзшую картошку, из которой, с помощью манной крупы, иногда
удавалось испечь оладьи. Впрочем, ни звука не доносилось из комнаты, и можно
было, кажется, не сомневаться, что там идет серьезная и миролюбивая беседа.
Мне даже представилась эта беседа: Скрыпаченко с улыбкой на тонких губах,
слабо взмахивая рукой, убеждает в чем-то Андрея, а тот слушает, хотя и
мрачновато, но внимательно и время от времени вставляет ни к чему не
обязывающие, но вполне корректные замечания.
стеной снял с ноги сапог и бросил его на пол, а потом поднял и снова бросил.
Я вышла в переднюю, прислушалась. Стук прекратился, и, успокоенная, с
поварешкой в руках, я снова принялась за оладьи. Конечно, после идиллической
картины, которую я так живо нарисовала, было трудно догадаться, что этот
стук вызван тем, что один из собеседников бьет другого головой о стену.
сковородку новую порцию оладий, как стук повторился, на этот раз
одновременно с пронзительным бабьим криком, от которого у меня сердце так и
упало; потом дверь из нашей комнаты распахнулась, и, неопределенно болтаясь,
с помертвевшим лицом, Скрыпаченко выскочил в переднюю и прислонился к стене,
выставив вперед длинные руки. Андрей, не торопясь, вышел за ним. Я бросилась
к нему. Он отстранил меня, даже не отстранил, а поднял и переставил. У него
были бешеные, веселые глаза, немного косящие, веки полуопущены. Таким я его
еще никогда не видела. Он подошел к Скрыпаченко и засмеялся так, что стали
видны все его белые широкие зубы, потом взял за горло, и вот тут-то и
повторился этот странный стук, которому я прежде не придала значения.
Шилова Юлия
Березин Федор
Русанов Владислав
Маккэфри Энн
Каргалов Вадим
Андреев Николай