Чтение 119–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

соломе с боку на бок, постанывая от удовольствия при мысли о страданиях
Поровой. Со временем он так сжился с этими мечтами, что, работая в лесу, он
обтесал топором осиновый кол, старательно его заострил и спрятал в кустах.
Назавтра сделал еще два таких колышка - для Видлонговой, которая выставляла
обнаженный зад на дорогу, и для пани Ренаты Туронь, потому что та голой
загорала у озера, а он за ней подглядывал. Велика была сила его воображения
он то обливался жаром, то пронизывал его холод, он даже стучал зубами от
озноба. Случалось это с ним в постели ночью, случалось и днем, когда он в
одиночестве прочищал молодняк возле старого дуба. Он тогда прерывал работу,
потому что сначала ему в голову ударяла горячая волна, а потом он трясся от
холода и страха. Снова возвращалась к нему мысль о своем и чужом страхе,
пугала и радовала одновременно. Но было ясно, что дорога к этой цели ведет
через хромую Марыну и ее ребенка.
И тогда, после одной из бессонных ночей, Антек вскочил на рассвете и,
не смея открыто встать в дверях дома Марыны, притаился в кустах терновника
за сараем и разваливающейся уборной. Он решил поговорить с хромой Марыной
без свидетелей и в сторонке, а единственной такой оказией, как он продумал,
был момент, когда она утром должна была выйти по нужде.
День начинался пасмурный, собирался дождь. Примерно час просидел Антек
за кустами, с отвращением отмахиваясь от зеленовато-синих мух, которые сонно
роились над зловонным болотом с жижей, вытекающей из уборной. Воняло там
ужасно, но он уже привык к вони, поскольку спал в хлеву.
Марына, хромая на левую ногу, выбежала из дома в одной длинной рубашке,
в шлепанцах на ногах. Не хотелось ей влезать в разваливающийся нужник, и,
оглядевшись по сторонам, она приподняла рубашку и начала мочиться стоя. - Я
принес тебе деньги на ребенка, - хрипло сказал Антек, вылезая из кустов.
Напугал он ее своим внезапным появлением, но она не закричала, только
перестала мочиться, опустила рубашку до пят. - Чего? - буркнула она.
- Деньги я тебе принес на ребенка, - повторил он, приближаясь к ней и
понимая, что она должна была услышать то, что он ей уже один раз сказал.
- Это не твой ребенок, - ответила она, зорко наблюдая за тем, не
подходит ли он чересчур близко, потому что тогда она была готова убежать в
дом.
- Я на тебе женюсь, - начал он ей быстро объяснять. - Ребенок мой, хоть
я его не хотел признавать. Но меня мать убедила. Я женюсь на тебе, и будем
мужем и женой. Вот, возьми эти деньги.
И он шел к ней со свертком денег в руке. Она, однако, отступила на
несколько шагов и, вытянув руку перед собой, закричала:
- Не подходи ко мне, я кричать буду. И спрячь свои деньги. Я написала
капитану Шледзику, что ребенок не твой. Я хорошо помню, как это тогда было,
когда вы ко мне с водкой пришли. Они свое сделали, а ты облевался и заснул в
моей кровати. Из-за денег твоей матери на моего ребенка люди смотрят как на
бандита. Повесься, а не к свадьбе готовься. Веревка в лесу уже есть.
Некрасивая она была, конопатая, зуба впереди не было, хромала. Еще
противнее она стала, когда скривила рот от гнева и говорила с ним
презрительно, ненавидя его за то, что ее ребенок из-за денег Пасемковой
считался бандитским. Она не хотела вспоминать, что сама же когда-то
требовала от Антека деньги, что капитану Шледзику лживые показания давала,
только бы и дальше получать деньги от Пасемко. Сейчас она чувствовала только
злость и ненависть к Антеку, его в своих неприятностях винила.
- Вот, посмотри, это деньги, - бросил он ей под ноги сверток банкнот,
думая, что жадность в ней победит. Потянется она к деньгам и тем самым
признает его отцом своего ребенка.
Но она думала только о том, как его побольнее ранить.
- Я знаю, как деньги выглядят. А на твои деньги я ссу! Говоря это, она
подошла к месту, где лежал сверток банкнот, встала над ним, задрала рубаху
до самого пупка и на глазах у Антека, без всякого женского стыда, потому
что, видимо, не считала его мужчиной, помочилась на эти банкноты. А когда
она это делала, Антек смотрел на ее лоно с таким огромным вожделением, что
его словно бы парализовало. Он ненавидел ее - и хотел схватить ее за горло,
но не находил в себе сил, только смотрел и смотрел ей между бедер. Потом
какое-то красное пятно разлилось у него перед глазами и заслонило весь мир.
Убить ее - это мало. Задушить - тоже мало. Ребра поломать, пальцы медленно
выламывать из суставов - этого он жаждал. Побежать за осиновым колышком и
вогнать в нее, как в упыря. Этого он желал.
Она вытерла промежность краешком рубашки и побежала в дом. Он, ослепший
от бешенства, бормоча что-то и хрипя, шел к ней с вытянутыми руками, но
схватил ими пустоту. Тогда он прозрел, убедился, что ее уже нет и он топчет
обсиканные банкноты. Он обтер рукой вспотевший лоб, а потом рот с пеной в
уголках. Пнул сверток денег в зловонное болотце и пошел за сараями к лесу.
Обочинами полей он пошел к Свиной лужайке, мучимый желанием причинить самому
себе страшную, даже смертельную боль. Снова на мгновение он ослеп, какой-то
красный огонь выжег ему глаза. Именно в то мгновение он должен был миновать
дерево с веревкой и петлей, он ведь шел туда убить. Если не кого-нибудь, то
себя. Он успокоил колотящееся в груди сердце, подавил свое хриплое дыхание.
Очнулся он в глубине леса и подумал: "Это знак от Бога, который хранит
справедливого". Шум деревьев понемногу смягчал в нем чувства, и, когда он
оказался в молодняке, он уже спокойно взялся за работу. Срубал тесаком
тонкие буки, смотрел, как они падают, чтобы дать больше света букам потолще.
Мышечные усилия доставляли ему удовольствие, смягчали в нем все чувства, так
же, как шум леса. Небо все еще было пасмурным, легкий ветер срывал с
деревьев последние листья. Одни кружились в воздухе или пытались подняться
вверх наподобие птиц, другие тихо опадали на землю некоторые задевали плечи
Антека, и ему тогда казалось, что к нему прикасаются невидимые руки и лес
полон духов. Он не боялся их, потому что, если был Бог, он должен быть на
его стороны, он ненавидел развратные женские органы и зло, которое они
причиняли мужчинам.
Доктор ждал Антека под старым дубом. Он был в старом свитере и с
обнаженной головой. Он присел под деревом, на коленях у него была
итальянская двустволка. "Он пришел, чтобы меня убить", - пронеслось в голове
у Пасемко, но тут же он отбросил эту мысль. Слишком добродушным показалось
ему лицо доктора и ясный взгляд, каким он наблюдал за безгласным полетом
засохших листьев.
Увидев Антека, доктор вынул пачку дешевых сигарет, кивнул Пасемко,
чтобы тот угощался. Закурили, а потом доктор сказал:
- Ее звали Анета Липска, ей было двенадцать лет. Она приехала из Барт с
компанией друзей и подруг, чтобы искупаться в озере. У нее не было
купальника, и она отошла от компании в ближние заросли, где разделась
догола. Скажи, что ты сделал с ее телом?
Антек выплюнул табачную крошку, которая прилипла к его губе.
- Меня об этом много раз спрашивали. Я отвечал, что не знаю, о ком
речь. Но вам скажу. Она лежит там, где дождь на нее не льется, солнышко ее
не греет, лисы кости не растаскивают. Я могу ее увидеть в каждую минуту, но
там уже не на что смотреть.
- Скотина ты, Антек! - Голос доктора зазвучал странно, будто бы
доносился из глубокого колодца.
- А о ней что вы знаете? - пожал он плечами. - Она была такая же шлюха,
как Порова. Грудь и подбрюшье у нее уже были почти как у взрослой женщины.
Она разделась догола. Видели бы вы, с каким удовольствием она разглядывала
свою грудь и лоно, будто уже готовилась расставлять ловушки мужчинам.
- У нее не было купальника, и она хотела в сторонке окунуться в озере.
Ты бестия, Антек, и поэтому должен умереть. Видел веревку и петлю? Чего ты
еще ждешь?
- Закон меня охраняет. Я буду долго жить.
Щелкнул курок докторского ружья. Но Антек только улыбнулся свысока.
- Не застрелите вы меня. Для этого нужна смелость. Моя смелость. Они не
выставляли бы так свои груди и животы, если бы у мужчин была смелость. Вы
ползаете перед ними на коленях, молитесь на них, просите о милости, которую
они вам уделяют, когда им вздумается. Развратные они и распутные, а вы -
капелланы их разврата и их распущенности. С мольбой вы протягиваете к ним
свои руки. Зачем? Надо брать их за горло.
Доктор вынул из пачки вторую сигарету, закурил ее, сильно затянулся. Он
не мог собрать разлетевшиеся мысли, он хотел застрелить Пасемко, так, как
обещал себе это много раз. Убить его выстрелом в лицо, между глаз, и
смотреть, как мозг разбрызгивается. Но какая-то странная сила удерживала его
от этого. Может, он покорялся человечности так же, как покорялся
женственности?
- Если бы я тебя убил, Антек, я поступил бы как мальтийский рыцарь. Это
значило бы, что зло, которое есть в человеке, можно устранить, только убивая
человека. А ведь зло, как я думаю, можно отделить, вырезать так, как опухоль
на теле или в теле человека. Зло нужно отделить от человека и убить
отдельно. Я не мог бы быть врачом, если бы в это не верил. Зло бывает как
болезнь, Антек. Болезнь надо лечить, как-то отделить ее от тела и убить. Я
хотел обнажить твое зло, вырезать его из тебя и растоптать, хоть это, может
быть, и невозможно. Скажи, ты не чувствуешь вины, раскаяния, жалости,
отвращения к себе? Или хотя бы к той части себя, которая делает тебя
преступником?
- Нет, - ответил он равнодушно. - Я знаю, что поступал хорошо.
- А значит, ты весь стал злом. Это не какая-то твоя часть остается
плохой, зло пропитало тебя всего, насквозь. Ты даже не знаешь, что такое
милосердие, раскаяние, жалость. Отдаешь ли ты себе отчет в том, что ты уже
не человек?
А он говорил ему, как умел, но смысл был такой:
"Всегда я чувствовал себя иным, больше похожим на Бога, который
сотворил нас по своему образу и подобию. Я не говорил об этом никому, чтобы
надо мной не смеялись. Я пробовал жить, как люди, но не смог. Поэтому более
отчетливо, чем другие, видел зло, спрятанное в женщине. Разве не сказал
Господь женщине, что "воля твоя подчинится мужу твоему, а он над тобой
царить будет"? А разве они послушны нашей воле? Разве это не они хотят
царить над нами, использовать свои органы и свои тела, чтобы нас закабалять?