ездил по бекам ордынским, кто улаживал споры с суздальскими и ростовским
князьями. Алексий велел торопиться изо всех сил, проявив к братьям-князьям
несвойственную ему уступчивость.
глазах вырастал в нешуточного дипломата. Легко, словно в полсилы, играючи,
охаживал он недоверчивых беков, всюду был вхож. К иному, думай еще: како и
подступить? Ан, глядь, уж Кошка сидит у него в юрте, скрестив ноги
кренделем, пьет кумыс, толкует по-татарски с хозяином, а тот весь маслено
расхмылил широкое круглое лицо - рад гостю.
холодный квас, насмешил всех рассказом о двух татаринах, повздоривших
из-за жеребой кобылы, но главное вымолвил уже погодя в особном покое в
присутствии Алексия и четверых великих бояр: Семена Михалыча, Феофана
Бяконтова, Дмитрия Зерна и Тимофея Вельяминова.
возрастнее, сказал Федор, - надо дать Мамаю охолонуть чуток! Сарай ему и
без нас не дадут, - примолвил он, разбойно сверкнув глазами в сторону
Алексия. - Ну а вот когда не дадут, тогда и толк поведем иной! Пущай
сбавит спеси!
голову. С Мамаем, и верно, следовало погодить. Алексий уже давно понял,
что в этом невеликом ростом татарине таит себя немалая сила, полный исход
которой еще очень и очень впереди. И тут надобно было не ошибиться и для
того вовсе не спешить!
почти не спал, усталость побеждая волею, и только когда уже все возможное,
кажется, было совершено, почуял то смертное падение сил, которое, бывало,
ощущал крестный, ворочаясь из Орды.
Дмитрий Константиныч, подозрительно взглядывая на омягчевшего, слишком
уступчивого митрополита, с неведомою досель смертною усталостью в глазах,
все не понимал, в чем обманывает его московит. И даже - обманывает ли его
вовсе? Или уступил, отступил, не желая дальнейших ссор?
будут спорить о владимирском столе перед ханом Хидырем, и на всякий случай
всячески задарил заранее владыку золотоордынского престола, а также его
старшего сына Темир-Ходжу. Но Алексий спорить не стал. Уступал он и в
делах поземельных, даже пообещал за один год заплатить недоданный
ростовчанами ордынский выход. Неволею приходило принять днешнее смирение
москвичей, отнеся его за счет молодости московского князя.
мнилось: они вновь сидят вдвоем в смрадной яме, из коей нет исхода наверх,
к свободе и воздуху.)
беседах с каким-то сарацинским купцом-книгочием, называвшим арабского
мудреца Ибн-Халдуна... Далекая мудрость Востока, перевидавшего десятки
народов и пережившего многие тысячелетия культуры и многократные смены
языков и верований, мудрость, прошедшая через многие уста и многажды
поиначенная, касалась в этот час двоих уединившихся русичей.
есть подъем и упадок духа и что старания самого сильного - ничто перед тем
оскудением сил, которое охватывает уставшие жить народы. Оба видели
Кантакузина, сломленного бременем невозможной задачи: спасти гибнущую
Византию, которую можно было оберечь от турок, латинян, сербов и болгар,
но только не от нее самой.
окрест? - вопрошает Станята.
пригорбившись в ветхом креслице. - У людей начальных, первых времен -
преизбыток энергии, и направлена она к деянию, к творчеству и к
объединению языка своего. У людей заката, у старых народов, - нет уже сил
противустать разрушительному ходу времени, и энергия их узка, направлена
на свое, суедневное. И соплеменники, ближние для них почасту главные
вороги. Люди эти уже не видят связи явлений, не смотрят вдаль!
почто я и закрыл глаза на гибель Алексея Хвоста! Он мог думать токмо о
своей собине, а Василий Вельяминов - о земле народа своего. Василий не
более прав в этом споре, чем Алексей Хвост, скорее - более неправ, но для
земли русичей покамест не нужны Апокавки! Когда обчее дело выше личного,
когда любовь к Господу своему истинно паче любви к самому себе, тогда
молод народ и люди его! Когда же человек уже не видит обчего, не может
понять, что есть родина, ибо родина для него лишь источник благ земных, но
не поле приложения творческих сил, когда власть претворяется в похоть
власти, а труд - в стяжание богатств и довольство свое видит смертный не в
том, чтобы созидать и творить, обрабатывать пашню, строить, переписывать
книги, при этом - принять и накормить гостя, помочь тружающему, обогреть и
ободрить сирого и нагого, приветить родича, помочь земле и языку своему, а
в величании пред прочими, в спеси и надмевании над меньшими себя, в злой
радости при виде несчастливого, в скупости, лихоимстве, скаредности и
трусости пред ликом общей беды - тогда это конец, это старость народа.
Тогда рушат царства и языки уходят в ничто...
вновь. - От принятия веры? От князя Владимира? От Олега вещего или Рюрика?
Отколе?
Алексий, - та Русь уже умерла! Пала, подточивши саму себя гордостию,
разномыслием и стяжанием. Пото и монголы столь легко покорили себе
Киевскую державу! Я ныне прошал великих бояр дать серебро для дел
ордынских. Давали все, и давали помногу! Помнишь того боярина, что
встретил нас под Можаем? А старуху? Селян? Смердов? Никита Федоров
сказывал, что, когда он бежал из затвора, товарищи его, умирая,
задерживали литвинов, дабы один изо всех - он один! - мог уйти! Воины эти
вели себя как древлие христиане, жертвуя жизнию ради спасения братьи
своей. Мыслю, хоть и много средь нас людей той древней киевской поры,
людей, коим <свое> застит <обчее>...
И мы с тобою - у истоков ее!
В этих вот трудах. Перенявши крест крестного своего, даю днесь серебро на
убийства и резню в Орде! И буду паки творить потребное земле моей, ибо
никто же большей жертвы не имат, аще отдавший душу за други своя! Но земле
нужен святой! Нужен тот, кто укажет пути добра и будет не запятнан не
токмо деянием злым, но и помыслом даже! Нужен творец добра!
непрестанных, невидных внешне, но таких важных для земли и языка русского
трудах.
раскрасневшийся, в спутанных вихрах, княжич.
поедешь в степь, а ныне - спи!
потому он знает: Алексия надо слушать. Он с неохотою, фыркая, разбойно
поглядывая на весело подмигивающего ему Федора Кошку, идет к рукомою.
Потом, пригладив волосы, подходит к божнице. Стоит рядом с Алексием и,
осурьезнев лицом, повторяет слова вечерней молитвы:
помышлением, яко благ и человеколюбец, прости ми! Мирен сон и безмятежен
даруй ми! Ангела твоего, хранителя пошли, покрывающа и соблюдающа мя от
всякого зла, яко ты еси хранитель душам и телесем нашим...
ребенок уже готов ко сну, завершает моление.
зевая, крестит рот. Вдруг, воспомня дневное, спрашивает, подымая глаза на
Алексия:
ево, хоботом!
натягивает одеяло из ряднины и вдруг произносит ясным голосом - видимо,
думал давно и ворочал в уме так и эдак:
сказал про то одному Володе?
великим князем владимирским, медлит, отзывается с мягкою властью голоса:
мальчик начинает спокойно посапывать, задергивает полог из расписной
зендяни и снова переходит на свое место у аналоя. Оба, он и Станята,