Чтение 119–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

расписывается.]) Петрович! ([Протягивает бумагу Петровичу, тот
расписывается.]) Передай Цецилии. ([Петрович передает документ Цецилии, та
расписывается.]) Матильда! Эй, Матильда!

[Входит Матильда в чем мать родила.]

Переведи это на местный язык.

Когда?

Сейчас.

Ой, так там же пресса.

Подождут. Обеденный перерыв еще не кончился.

Но они в двери лезут.

Обождут, Не 17-й год. Переводи. Это - что за маскарад?

Вернее - наоборот.

Так ведь поворот на 180 градусов.

Так то на 180, Матильда, а ты на все 360 хватила.

Это чтоб бесповоротность символизировать, господин Президент: что после
демократии дальше ничего не будет. И что демократия естественна.

Прессе это должно понравиться. Хороший кадр: рядом с Топтыгиным.
([Распускает галстук.]) Переводи.

Ой, щас. ([Убегает.])

Петрович, сигару хочешь? Фидель прислал.

Ага... Кровь, говорю, с молоком.

Держи. Ну, про молоко мы всT знаем. Гейгер зашкаливает.

Про кровь тоже.

Что да, то да.

Даже неинтересно.

Интересно, что это в Матильде больше демократии радуется: кровь или
молочко?

И-и, Густав, сигару? Впрочем, что ж это я? Ты ж некурящий. Тебе, Цецилия,
тоже не предлагаю. Кончай арбуз.

Я бы взял одну. Ради такого случая.

Какого "такого"? Держи.

Ну, демократия все-таки.

В Густаве это, конечно, кровь.

Ну, я бы ради этого, Густав, не стал развязывать. Тем более - если кровь.

А ради чего вы б развязали, Базиль Модестович?

Да ни ради чего. Я ведь, Густав, заметь, и не завязывал.

Да вот хоть тот же Фидель: мне присылает, а Самому перестал.

Ему хорошо: у него остров.

Одни идеалы общие. Можно и не бриться ([кивает на портреты]).

Базиль Модестович, а если спросят, кто нас уполномочил? Ведь без
парламента, без всего...

Не спросят, Цецилия. Им в голову не придет.

А если все-таки.

Скажи: история.

Но они же дотошные. Настырные и дотошные.

Ну и?

Ведь ни парламента, ни конституции. Только телефонный звонок.

История и есть. Телефон, Цецилия, орудие истории. Личной, во всяком
случае. Иногда - национальной. Особенно - если записывается. Тогда личного
от национального не отличить. История, скажи, устала от конституции.

Тем более, что все - одинаковые.

Да, и теперь ей больше телефон нравится.

Не говоря - телек.

Да, новые формы. Все-таки: переход от тирании к демократии.

Ага, требует новых форм. Вызывает их к жизни.

Так что скалки: история. Или скажи: революция. Для них - одно и то же.

А они скажут: где народные массы, стрельба, баррикады?

А ты скажи, что - не в кино. Что революция народ всегда врасплох застает.
И что если им так охота кровопролитие увидеть, я могу вызвать войска и
открыть по ним огонь. Надоели!

Ой!

Не ойкай: не спросят. Да, Петрович, - позвони, пожалуйста, Бехеру в
Японию. Скажи ему, чтоб не волновался, когда газеты увидит. Особенно -
Матильду голую. А то он, чего доброго, с перепугу политического убежища
попросит и правительство в изгнании создаст.

Да, старой закалки человек. Жаль, не было его сегодня.

Ага, мне тоже: рябчик был замечательный, не говоря - подлива.

Да, теперь следующая партия еще когда будет.

Будет - да только немецкая.

Или американская.

Скорее немецкая. Как часть займа.

Арбузы, поди, совсем кончатся.

Не кончатся, Густав, не волнуйся. Сам не допустит.

Да, все-таки символическое растение.

Овощ.

Все равно. Главное - снаружи зеленый, внутри - красный.

Да, цвет надежды и страсти.

Не говоря - пролитой крови.

Какая разница.

Только, пока не разрежешь, не знаешь - зрелый или незрелый.

Да. И потом - семечки.

Подумаешь, семечки! Семечки всегда можно выплюнуть.

Что да, то да.

Послушай, Петрович. Тебе что больше нравится: прошлое или будущее?

Не знаю, Базиль Модестович, не думал. Раньше будущее.

Теперь, думаю, прошлое. Все-таки я - внутренних дел.

А тебе, Густав?

Как когда. Когда будущее, когда прошлое.

Настоящее, значит. Тебя, Цецилия, не спрашиваю. С тобой все ясно.
Сплошная надежда и страсть.

Женщина, Базиль Модестович, всегда будущим интересуется. Все-таки
материнский инстинкт.

Усложняешь, Цецилия. При чем тут материнский? Просто инстинкт.

Какой вы все-таки грубый, Петрович!

Если я и грубый, то оттого, что неохота на старости лет немецкий учить.
Или английский. Правильно я говорю, Базиль Модестыч?

Что да, то да.

А тебе самому, Базиль Модестыч, что больше нравится?

Сам не знаю, Петрович. Думаю, все-таки прошлое. В большинстве оно... Кофе
будешь?

[Занавес.]

1990

___

Коллекционный экземпляр

Если долго сидеть на берегу реки, можно увидеть, как мимо проплывает труп твоего врага.

(Китайская пословица)

Учитывая бредовый характер нижеизложенного, излагать все это следовало бы
на каком угодно языке, но не на английском. В моем случае, однако,
единственным возможным вариантом был бы русский, источником этого бреда
являющийся. Но кому нужна тавтология? Кроме того, предположения, которые я
здесь собираюсь выдвинуть, в свою очередь, тоже достаточно бредовы, и будет
поэтому лучше их ограничить пределами языка, обладающего репутацией
аналитического. Кому охота, чтобы его прозрения были приписаны причудам
языка, изобилующего флексиями? Никому. Кроме, разве, тех, кто постоянно
спрашивает, на каком языке я думаю и вижу сны. Сны человеку [снятся],
отвечаю я, и мыслит он - мыслями. Язык становится реальностью, только когда
решаешь этими вещами с кем-то поделиться. От подобного ответа дело, конечно,
не движется. Тем не менее, упрямлюсь я, поскольку английский мне не родной и
поскольку грамматикой его я владею не на все сто, мысли мои могут оказаться
сильно искореженными. Я, разумеется, надеюсь, что этого не случится; во
всяком случае, я всегда смогу отличить их от собственных снов. И хочешь
верь, хочешь нет, дорогой читатель, но как раз разглагольствования подобного
рода, от которых обычно мало толку, подводят нас прямо к сути нашего
повествования. Ибо независимо от того, как именно его автор решит свою
дилемму и на каком языке остановит выбор, сама эта способность к выбору
вызывает у тебя подозрение, а подозрения - как раз то, о чем и пойдет речь.
"Да кто он такой, этот автор? - возможно, спросишь ты. - К чему он клонит?
Уж не претендует ли он на амплуа бесплотного разума?" Но если бы, дорогой
читатель, только ты один был заинтригован личностью автора, это было бы еще
туда-сюда. Беда в том, что автор и сам не знает, кто он такой, - и по той же
самой причине. "Ты кто такой?" - задает он себе вопрос на двух языках и
изумляется не меньше твоего, услышав, как его собственный голос бормочет в
ответ нечто вроде "да почем я знаю!" Помесь, дамы и господа! К вам
обращается помесь. Или кентавр.

Лето 1991 года. Август. Это, по крайней мере, наверняка. Элизабет Тейлор
в восьмой раз собирается направиться к алтарю, в данном случае - с простым
парнем польских кровей. В Милуоки задержали убийцу-рецидивиста с людоедскими
склонностями: у него в холодильнике полиция нашла три сваренных вкрутую
черепа. Великий Российский Попрошайка болтается в Лондоне, и камеры
таращатся в его пустую, так сказать, миску. Чем больше перемен, тем больше
всT по-прежнему. Как с погодой. И чем сильнее все стремится остаться