были с национал-демократами.
если я стану смотреть на мир из одного угла. Правда - материальна, ее
щупать надо, тогда только поймешь. А когда поймешь, тогда наступит самое
страшное - я должен буду писать против друзей, и я буду ужасаться, когда
их слова станут ложиться на бумагу, и я перестану спать из-за того, что
должен буду - во имя познания правды - отсекать тех, кто дорог мне, кому я
обязан молодостью своей, кто делил со мною горе и отверженность!
Литература - более жестока, чем политика, пан Юзеф, потому что она ч у в с
т в у е т, она - женщина!
возразить Веселовскому, но потом вдруг - молчком - бросился к двери,
скатился по лестнице.
девочки, убитой во время демонстрации, и ноги так же выворочены, а из
виска, пульсируя еще, текла черная, густая кровь. На полу валялся листок
бумаги: "Смерть москальским наймитам!"
светили голубым, мертвенным светом.
Спал он! Он же спал!
сбросил его руки с шеи, продолжая кричать что-то. Фонари растекались в его
глазах звездами, снег казался черным, буро-черным.
пожалуйста, Юзеф...
парадном, а он все дни на улицах и вокзалах. Он спал, ему было тепло...
движением.
инструкциями и полномочиями, какие даны генералу Ренненкампфу относительно
Сибирской железной дороги. (Позволю предложить кандидатом барона
Меллера-Закомельского.) Необходимо согласовать действия военного и
гражданского начальства. С Сибирской дорогой будет справиться трудно, так
как там бунтующим элементом являются, кроме служащих железной дороги,
двигающиеся с театра войны воинские части, особливо отпускные. Город
Красноярск (центр революции) находится в руках взбунтовавшегося
железнодорожного батальона. Вероятно, его придется брать приступом.
радужных, изнутри раскаленных венчиков в стылом, прозрачном небе дрожаще
окружали светило.
того, как дренькала деревянная ложка об котелок в жиденьком вещмешке за
спиной, был таким отчаянно-холодным, что прыгать он перестал; ноги и вовсе
занемели - в обмотках и башмаках как не занеметь, а господин генерал
Меллер-Закомельский перед отправкой на подавление анархистов сказал,
что-де, мол, валенки уродуют вид солдата, он-де, мол, в них да еще в
грязной, прожженной шинели на деревенскую бабу похож.
левого плеча на правое, - мне на его безтитешных городских смотреть
блевотно, пигалицы бесцветастые. У нас уж коли девка - так девка, есть с
чем разобраться".
офицеры отправились в город, смирять бунтовщиков.
портянок воротит, а сам в мерлушке, и бурочки подшиты, - размышлял
Пилипченко, ощущая в себе цепенелый, сонливый холод, - где ж спасенье
простому человеку, где защита?"
социалиста, с усиками, у которого глаза щелями, цветом в озерную воду
перед тем, как зеленью зацвесть и лилиями желтыми проткнуться. Пилипченко
чаще всего вспоминал не слова арестанта, не усмешку его быструю, не
интерес, который он ощущал в нем к своим словам, - понимал, что тяжелы
они, слова-то, неумелы, соромился этой неумелости, от этого потел даже,
ненавидел темноту свою застенчивую, - а ведь все одно арестант его слушал
и на "ты" приглашал. Поди пойми, кто прав: все в неволе норовят хорошими
казаться, а на свободе - супостат супостатом. Привезут тутошних смутьянов,
тоже, небось, будут тише воды ходить и на "ты" приглашать. Вон поручик
Евецкий рассказывал, что-де, мол, у их речи сладкие, а пули вострые:
поймали трех солдатиков, раздели догола, одежку отобрали и пустили по
дороге, а до села пять верст, а мороз сорок пять - рази добежишь?!
Такое-то не выдумаешь, такое господин поручик Евецкий, должно, сам видал.
домой!
избой кажется".
покойницу-матушку, покосившуюся свою избенку в Курской губернии, весенние
месяцы, когда хлеб кончался, и картошка тоже кончалась, и наступал
привычный голод, - пока еще река вскроется, чтоб сетушки поставить, да
разве рыбой наешься без хлеба-то! Без хлеба нет человеку жизни, а помещик
Норкин все земли поскупал, где ж мужику сеяться? На бурьяне да низине, а
туда солнышка не попадает, сыро там и болотиной пахнет: если сам-три
возьмешь картошки, так, господи, сколько свечек поставишь за
Николу-угодника!
топили здесь от души, котелок был раскаленный; вестовой Казанчук,
приписанный денщиком к офицерам, подмигнул масленым глазом:
генерал супостатов привезет, боятся пьяными в глаза лезть.
трех цифр "четверку", он дверь распахнул и замер: молоденький поручик
Родин, с лицом в иные-то дни как у херувимчика, сейчас, красномордый,
бесстыжий, полуголый, но в сапогах, лапал вихрастую, огромную бабу.
Казанчуку.
которой сидел, подломив под себя ногу в толстом шерстяном носке, поднялся,
френч поверх теплого белья накинул и почтительно двинулся по коридору.
Остановившись около купе ротмистра, осторожно постучал негнущимся пальцем.
увидал на столе строй диковинных бутылок, колобок желтого, подтаявшего
масла, колбасу, сыр, открытые консервы, от которых шел острый запах, и
свежий, прижаренный каравай хлеба: резал офицер, видно, неумеючи - много
крошек было на салфетке, целый катышек можно налепить, чуть не в пол-ломтя.
поглаживая пятерней отечное лицо. - Понял?
Евецким столкнулся.
кого пост бросил?
Сертаков Виталий
Никитин Юрий
Роллинс Джеймс
Доценко Виктор
Херберт Фрэнк
Курылев Олег