Чтение 120–й страницы книги ~Призвание варяга~

приготовились к исполнению.

Раздались смешки с шутками, ибо "истинно русскую песню" собрались
играть столь несомненные инородцы, что дальше - некуда. Из нас всех один
Львов имел связь с Россией, да и то - на уровне лишь фамилии.

Но только мы взяли первый аккорд и князь Львов чуток "размял пальцы",
все стихло. Мы спели историю казацкого атамана и несчастной княжны в
гробовом молчании. Солдаты просто молча сидели и таращились. Ни звука. Ни
хлопка. Ни шевеления.

Сказать по совести, я страшно расстроился. Я так понял, что мужики не
признали нашу песню за свою -- за народную и чуть не расплакался от обиды.
Знаете, все ж таки неприятно выставиться дураком на людях.

Мы в самых растрепанных чувствах вышли из столовой, разлили на троих
и... Тут высыпали унтера, которые просто чуть не смяли нас! Они что-то
спрашивали, теребили гармошки, просили повторить слова и я от изумления
спросил их:

- "Братцы, а чего ж вы там-то молчали?"

На что получил в общем-то логичный ответ:

- "Так нам сказали, что для нас будут играть их благородия и если мы
хоть пикнем, всем обещали всыпать шпицрутенов!"

Вы не поверите, как я растрогался сей душевной простоте неведомых
доброхотов. А тут один унтер, видя мое расположение, спросил, украдкой
примериваясь к гармошке:

- "Барин, а на что она тебе? А я тебе за нее службу какую ни то -
сослужу!"

Я был счастлив. Я со смехом сказал:

- "Раз тебе нужнее, бери. С одним уговором. Ровно через год споешь мне
на ней самую душевную песню твоей деревни".

Унтер обрадовался и попытался показать мне такую песню сразу. Пальцы
его не знали клавиш и получилось черт знает что, - две прочих гармошки стали
рвать из рук, обещая "сжарить нам на глазах" и я крикнул:

- "Цыц, мужики! Все кому понравился инструмент - встать в очередь и
записаться. Всем хватит. Условие помните? Ровно через год по одной песне. А
когда соберемся, - сами и выберете лучшую. За пять лучших песен -= пять
деревень освободим от налогов сроком на пять лет. Пятерых певцов освобождаем
от армии. Будете петь в своих же частях, но - вольнонаемными. Соловью в
клетке не петь", - не нужно и говорить, какое было одушевление.

Ровно через год на импровизированном конкурсе в Московском Кремле, сто
пятьдесят лучших певцов-гармонистов из всех частей и соединений Имперской
армии показали свое мастерство пред московским купечеством.

По окончании концерта купчины с заводчиками ревели навзрыд и лишь шире
раскрывали свои кошели. Так возникло акционерное общество "Любителей русской
гармони", которое выстроило в Туле завод по производству гармошек. А кроме
того, собранные деньги пошли нашей партии на подготовку к взятию власти в
1825 году.

Если Россия прямо-таки заболела гармошкой (конкурсы на лучшего
гармониста проводились аж в ротах), в Польше и на Украине к сему поветрию
отнеслись с прохладцей. Однажды Прекрасная Элен примчалась ко мне с
гравюркой киевской фабрики. На ней изображалась вся наша Ложа в пейсах и
ермолках, распевающая "Из-за Остгава на стгежань...", а персонаж с моими
чертами лица спрашивал кого-то похожего на Сперанского, - "Ну чем мы-таки не
маскали?"

Элен была в истерике и требовала во всем разобраться. Я же расцеловал
любимую и сказал ей:

- "Дурочка, все идет, как нельзя лучше! Мы их просто достали! До самых
печенок. Все их слова насчет славянского братства оказались брехней, -
Польша обречена".

Если через десять лет в дни Польского Восстания у наших солдат
спрашивали, жалеют ли они "пшеков", русские отвечали, - "Никак нет, - чуждый
для нас народ. Скрыпычный!"

Средь инсургентов же самой популярной стала карикатура, на коей я шел с
гармошкой впереди орды квасников, да охотнорядцев с засученными рукавами. По
нашим лицам можно было сказать, что мы пьяны в дым и орем какую-то
непотребщину. По нашим волосатым рукам катилась свежая кровь, а под сапогами
хрустели скрипки, скрипки, скрипки...

А вы говорите, что языкознание с мелодикой - пустые науки!

Но я отвлекся...

Однажды я захотел без свидетелей поговорить с человеком, а скрыться от
жандармов можно было лишь на нашей "тайной вечере". Разумеется, жандармы
пытались сунуть нос и сюда, но Элен умела подбирать людей, что для работы,
что для веселья и в том у нее - Дар Божий.

Народ в жандармах состоял - так себе, ибо в ту пору все дельные были в
армии. Исключение составляли люди боязливые, а стало быть и - внушаемые.
Всех их Элен "перековала" за одну беседу. Вопросы крови - дело тонкое и
самые отъявленные якобинцы ломались, стоило им напомнить о детских обидах и
горестях. Франция не слишком отлична от иных стран Европы и у любого
жандарма, пришедшего в наш дом, было что вспомнить.

Идиотизм заключался в том, что Элен отбирала гостей по крови матери, а
мой новый друг не был евреем - в ее понимании.

Я все не решался сказать ей об этом и случай представился, когда мы
заперлись в нашей спальне. В первую минуту она молчала, а потом.... Потом
она сказала, что такие, как мы с моей матушкой, и довели наш народ до его
столь жалкого состояния.

Она кричала, что я продался трефным, потому что в душе - тот же скот,
как и мои грядущие подданные. Она сказала, что я все это время лгал ей и
делал вид, что меня заботит судьба еврейства, когда на деле вся наша семья
служит Ордену Иисуса...

Моча мне ударила в голову и я обозлился. Я сказал ей, что мне
ненавистны ее закидоны. Когда сию хрянь скажут про нас, я думаю, что у людей
хамство в Крови, голодное детство и прочее...

Когда то же самое про других говорят уже наши... Мне становится не по
себе. Ибо выходит, что это у нас трудное детство со всеми из того
вытекающими. "Тебя что, - мама совсем не любила?! Как же ты смеешь считать
ее нашего племени?"

Тут в Элен вошли бесы и у нас вышло... Не будь я привычен к оружию, -
Элен либо меня порешила, либо сама обрезалась ножичком. Так ее занесло.

Кончилось дело тем, что я впервые жизни поднял руку на женщину и выдрал
ее так, что она потом с месяц - нормально сесть не могла. Потом я швырнул
зареванную и оттого успокоенную Элен на кровать и ушел спать к латышам.

Лишь под утро, когда я сам немного остыл и пришел в себя, я вернулся.
Элен сидела на нашей кровати, сжавшись в комочек, и тихонько скуля после
"урока". Увидав меня, она медленно поднялась, молча посмотрела в мои глаза
(ее были будто совиными - столько черноты появилось вокруг), а потом взяла
меня за руку и уложила рядом с собой. Просто спать.

В пятницу нужный мне человек пришел к нам и был окружен ровно такой же
теплотой и заботой, как и все прочие. С этого дня двери у нас отворились и
для "не совсем чтоб жидов".

Внешне Элен оставалась такой же, как и была, но... Из нас четверых она
одна не была кадровою разведчицей. Пожалуй, она не могла перенести мысли,
что львиная доля происходящего навсегда останется для нее тайной за семью
печатями. Когда же из Лондона прибыла моя сестра и...

Мне сложно объяснять мои отношенья с Элен. Однажды она как-то сказала,
что я был и остаюсь ее мужем, другом и, конечно, любовником. В своем
дневнике она написала (а я прочел сие лишь после ее смерти), что... никто
кроме меня еще не был так добр, ласков и нежен с ней. И еще она написала,
что... Что я "влюблен в шлюху, которая его нисколько не ценит". И -- еще...
Всякие гадости про мою родную сестру.

Они с Элен никогда не любили друг друга. (Как и мы с Нессельродом.) И
-- ровно как у нас с Нессельродом была общая Миссия, у Элен с Доротеей
был... "общий муж". Так они меж собой меня называли. А долго такая "семья
втроем" протянуть не могла.

Однажды, когда я играл в шахматы на известные ставки в кафе "Режанс", к
сему заведению подъехала наша карета и оттуда выскочила моя сестра. Она
дождалась, пока я проиграю очередную партию, подняла меня из-за столика и
прошипела счастливым голосом:

- "Пока ты тут развлекаешься, твоя..."

Я в первый миг не поверил своим ушам. Мир мягко качнулся и стал уходить
из-под ног, но я схватил сестру за плечо (она даже вскрикнула) и потребовал:

- "Не может быть! Где?! С кем?"

Моя сестра с радостью объявила:

- "У Нессельрода есть домик за Венсенном. Место там грязное, но только
туда он смеет водить голышей-оборванцев, чтоб переспать с ними. Сейчас твоя
там принимает своего бывшего хахаля..." - я зажал рот "Брату моему", чтобы
она не сказала слов, после коих уже нельзя ничего изменить, согнал ее кучера
с места и мы поехали за город мимо самых грязных, рабочих кварталов.

Доехали быстро, и я так и не успел решить, что делать. Я, Доротея и
Нессель были Братьями и в свое время дали Обеты Молчания, но Элен...

Она со зла могла раскрыть рот и тогда пострадали бы те, кто нам
доверился! А Обычай гласил, - Выход из нашего Братства - ногами вперед...

Сестра указала мне на дешевенький домик с хлипкою дверью, и я вышиб ее
одним ударом ноги.

Элен была в комнате, а рядом с нею - какой-то незнакомый субъект. При
виде нас он вдруг съежился и спрятался за Элен, а та холодно посмотрела мне
прямо в глаза и... Я сам вышел из комнаты. А она уже вслед мне сухо сказала
своему кавалеру:

- "Не бери себе в голову..." - а потом с какой-то яростью и тоской в