Трое оставшихся в ряду шли, болтая руками, их руки оказались не нужны;
четвертый шел, приподняв воротник пиджака, заложив руки в карманы,
независимой походкой, закинув голову. Впереди, может быть, на четыре-пять
рядов выделялся огромный старик в зимней красноармейской шапке.
исполнилось четырнадцать лет.
дворы, в мастерские, встречала хозяйку на базаре и уводила ее с кошелочкой
картошки, вмешивалась в игру ребятишек, заглядывала в мастерскую, где
дамские портные, напевая, спешили дошить манто для жены гебитскомиссара,
стояла в очереди за хлебом, подсаживалась к старухе, штопавшей чулок...
докурить, дожевать, иногда настигала человека по-приятельски, грубо, с
глупым гоготом, хлопнув ладонью по спине.
будничность, детскую простоту. Уже очень легок был этот переход, словно
через мелкую речушку, где переброшены деревянные кладки с берега, где
дымят избы, на пустынную луговую сторону, - пять-шесть шагов. И все! Чего
же, казалось, бояться? Вот по мостушке, стуча копытцами, прошел теленок,
вот, ударяя голыми пятками, пробежали мальчишки.
ребенком, слушала студенткой, молодым врачом; эта музыка всегда волновала
живым предчувствием будущего.
прожитая жизнь.
перед ней настоящее - край жизненного обрыва.
с самым близким человеком, женой, матерью, братом, сыном, другом, отцом,
оно тайна души, и душа, даже если она страстно этого хочет, не может
выдать своей тайны. Человек унесет чувство своей жизни, не разделит его ни
с кем. Чудо отдельного, особого человека, того, в чьем сознании, в чьем
подсознании собрано все хорошее и все плохое, смешное, милое, стыдное,
жалкое, застенчивое, ласковое, робкое, удивленное, что было от детства до
старости, - слитое, соединенное в немом и тайном одиноком чувстве одной
своей жизни.
на мгновение приоткрыть ее, чтобы куколка не простудилась, и показать ей
музыкантов. Но, пройдя несколько шагов, он перестал замечать людей на
помосте, лишь зарево в небе и музыка остались. Печальная, могучая мелодия,
как чашечку, наполнила его душу до самых краев тоской по матери. Мать, не
сильная и спокойная, а стыдящаяся того, что ее бросил муж. Она пошила
Давиду рубашку, и соседи в коридоре смеялись, что Давидка носит рубашку из
ситца с цветочками, с криво пришитыми рукавами. Единственной защитой,
надеждой его была мать. Он все время непоколебимо и бессмысленно надеялся
на нее. Но, может быть, музыка сделала так: он перестал надеяться на маму.
Он любил ее, но она была беспомощной и слабой, как те, что шли сейчас
рядом с ним. А музыка, сонная, тихая, казалась ему маленькими волнами, он
видел их в бреду, когда у него поднималась температура и он сползал с
горячей подушки на теплый и влажный песок.
нависла над ним, занимала все небо.
перед картинкой, где козленок не замечает волчьей тени между стволами
елей, и синеглазые головы убитых телят на базаре, и мертвая бабушка, и
задушенная девочка Ревекки Бухман, и первый безотчетный ночной страх,
заставлявший его отчаянно кричать и звать мать. Смерть стояла во всю
громадную величину неба и смотрела, - маленький Давид шел к ней своими
маленькими ногами. Вокруг была одна лишь музыка, за которую нельзя было
спрятаться, за которую нельзя было схватиться, об которую нельзя было
разбить себе голову.
в коробочке, глупая, доверчивая, ждет.
смолкла. Его маленькие ноги и десятки других маленьких ног торопились,
бежали. У него не было мыслей, он не мог ни кричать, ни плакать. Пальцы,
мокрые от пота, сжимали в кармане коробочку, но он не помнил уже и о
куколке. Одни лишь маленькие ноги шли, шли, спешили, бежали.
разорвавшимся сердцем.
произнесла:
здесь выделялось своим особым выражением.
за руку. - Что ты, что с тобой, ведь мы идем мыться в баню.
ненавистной ей силе.
всматривался в окружавшее беззлобным и задумчивым взглядом. Эта жена
слесаря ночью в вагоне украла для своего ребенка у одной женщины горсточку
сахара. Пострадавшая оказалась совсем слабой. За нее вступился старик по
фамилии Лапидус, возле которого никто не хотел сидеть, так как он много
мочился под себя.
руках. И ребенок, день и ночь кричавший, молчал. Печальные темные глаза
женщины делали незаметным уродство ее грязного лица, ее бледных, мягких
губ.
тянь-шаньских сосен солнце освещает снеговые белки, а озеро лежит в
сумерке, словно бы выточенное из одной сгущенной до каменной плотности
синевы; тогда она подумала, что нет в мире человека, который не
позавидовал бы ей, и тут же с обжегшей ее пятидесятилетнее сердце силой
ощутила, что все бы отдала, если б где-нибудь в нищей, темной комнате с
низким потолком ее обняли бы руки ребенка.
испытывала к детям, хотя всегда любила детей. В вагоне она отдавала ему
часть своего хлеба, он поворачивал к ней в полутьме лицо, и ей хотелось
плакать, прижать его к себе, целовать частыми, быстрыми поцелуями,
которыми обычно матери целуют маленьких детей; она шепотом, так, чтобы он
не расслышал, повторяла:
возникшее в ней материнское чувство. Но она заметила, что мальчик всегда
тревожно следит за ней, если она перебиралась в другую сторону вагона,
становился спокоен, когда она была вблизи него.
вызывали врачей-хирургов, осталась в колонне и почему чувство душевного
подъема охватило ее в эти минуты.
турельными пулеметами, вдоль рвов, и людям, забывшим свободу, казалось -
проволока и пулеметы не для того, чтобы помешать лагерникам бежать, а для
того, чтобы обреченные смерти не сумели укрыться в каторжный лагерь.
постройкам с плоскими крышами; издали эти прямоугольники с серыми стенами
без окон напоминали Давиду огромные кубики, от которых отклеились
картинки.
постройки с распахнутыми дверьми и, не зная почему, вынул из кармана
коробочку с куколкой, не простившись с ней, швырнул ее в сторону. Пусть
живет!
льстивость, сказал шедший впереди.
было и со стороны, повел плечами, оглянулся направо, налево и стал
большим, высоким, и вдруг, легко прыгнув, словно расправив крылья, ударил
кулаком в лицо эсэсовского стражника, свалил его на землю. Софья Осиповна,
злобно крикнув, кинулась следом, но споткнулась, упала. Сразу несколько
рук схватили ее, помогли подняться. А шедшие сзади напирали, и Давид,
оглядываясь, боясь, что его собьют с ног, мельком увидел, как стражники
оттаскивают в сторону мужчину.
о мальчике. Теперь она снова держала его за руку. Давид увидел, какими
ясными, злыми и прекрасными могут быть глаза человека, на долю секунды
почуявшего свободу.
перед входом в баню, по-новому зазвучали шаги людей, идущих в просторно
распахнутые двери.
48
окошками, стояла спокойная полутьма.
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман
Емилина Ника
Браун Дэн