между деревьями. У меня было мокрое лицо, мокрые руки. Ромашов сидел
поодаль в прежней сонно-равнодушной позе. Все, кажется, было, как прежде,
но все было уже совершенно другим.
сразу понял, почему мне так неудобно лежать. Он вытащил из-под моей головы
мешок с сухарями. Кроме того, он вытащил флягу с водкой и пистолет.
хочешь попасть под полевой суд. Понятно?
сущности, тебя уже давно нет. О том, что ты еще жив, ничего неизвестно.
- какие-то торжественные, широко открытые. Может быть, он помешался?
себя. А уж потом мы решим - жив я или умер.
день, каждый час! Ты мне надоел смертельно, безумно! Ты мне надоел тысячу
лет!
"надоел тысячу лет" убедила меня.
продолжал Ромашов. - Все равно ты умер бы, у тебя гангрена. Теперь ты
умрешь скорее, сейчас, вот и все.
бросить костыль, возможно, я мог бы оглушить его. Но я еще говорил
спокойно. - Но за чем же ты взял планшет? Там мои документы.
слова.) Мало ли валяется, чей-то труп. Ты будешь трупом, - сказал он
надменно, - и никто не узнает, что я убил тебя.
изменил и не прибавил ни слова.
наслаждения, когда я давал себе полную волю. Именно с этим чувством, от
которого уже начинала немного кружиться голова, я слушал Ромашова. Нужно
было приказать себе стать совершенно спокойным, и я приказал, а потом
незаметно отвел руку за спину и положил ее на костыль.
голосом, который удался мне сразу. - Так что на эту заметку ты
рассчитываешь напрасно.
обстрела ВСП нет ничего легче, как объяснить мое исчезновение. В эту
минуту я понял, что он очень давно, может быть со школьных лет, желал моей
смерти.
сказал я что-то такое - все равно что, лишь бы затянуть время.
нее и ударить сбоку, чтобы вернее попасть в висок.
Сейчас я застрелю тебя. Вот!
возможно, что он бы решился. В таком азарте я еще не видел его ни разу. Но
я просто плюнул ему в лицо и сказал:
зубами! Он был бы страшен, если бы я не знал, что за этими штуками нет
ничего, кроме трусости и нахальства. Борьба с самим собой - выстрелить или
нет? - вот что означал этот дикий танец. Пистолет жег ему руку, он все
наставлял его на меня с размаху и дрожал, так что я стал бояться, в конце
концов, как бы он нечаянно не нажал собачку.
кому ты обязан своей жизнью, ничтожество, подлец! Если бы я мог, боже мой!
И зачем, зачем тебе жить? Все равно ногу отнимут. Ты больше не будешь
летать.
самыми обидными показались мне именно слова о том, что я больше не буду
летать.
я, чувствуя, что у меня страшный голос, и все еще стараясь говорить
хладнокровно. - А на земле мы были Орестом и Пиладом.
бы в отчаянии, что никак не может уговорить меня умереть. Минута была
удобная, и я бросил костыль. Нужно было метнуть его, как копье, то ест
сильно откинуться, а потом послать все тело вперед, выбросив руку. Я
сделал все, что мог, и попал, но, к сожалению, не в висок, а в плечо и,
кажется, не особенно сильно.
Потом обернулся ко мне.
и надел один на правую, другой на левую руку. Не торопясь, он обошел меня,
наклонился, чтобы поднять с земли какую-то ветку. Помахивая ею, он пошел
по направлению к болоту, и через пять минут уже среди далеких осин
мелькала его сутулая фигура. А я сидел, опершись руками о землю, с
пересохшим ртом, стараясь не крикнуть ему: "Ромашов, вернись!", потому что
это было, разумеется, невозможно.
лесу, в двух шагах от расположения немецкого десанта - я не сомневаюсь в
том, что именно это было тщательно обдумано накануне. Все остальное
Ромашов делал и говорил в припадке вдохновения, очевидно надеясь, что ему
удастся испугать и унизить меня. Ничего не вышло из этой попытки, и он
ушел, что было вполне равносильно, а может быть, даже хуже убийства, на
которое он не решился.
передо мною. Нужно было двигаться или согласиться с Ромашовым и навсегда
остаться в маленькой осиновой роще.
боль, которая без промаха бьет куда-то в затылок и от которой теряют
сознание. Но точно тысячи дьяволов рвали мою ногу на части и скребли
железными скребками едва поджившие раны на спине. Я сделал второй и третий
шаг.
которой открылось давешнее болото, пересеченное единственной полоской
примятой, мокрой травы. Красивые зеленые кочки-шары виднелись здесь и там,
и я вспомнил, как они вчера переворачивались у девушек под ногами.
бледный при солнечном свете огонь перебегал по черным доскам вагонов.
донеслись до меня, глухие, далекие и как будто с востока. Ближайшей
станцией, до которой нам оставалось еще километров двадцать, была Щеля
Новая. Там шел бой, следовательно, были наши. Туда я и направился, если
можно так назвать эту муку каждого шага.
которых я забыл, похожими на чернику, но крупнее. Это было кстати - больше
суток я ничего не ел. Что-то неподвижно-черное лежало в поле за кустами,
должно быть мертвый, и всякий раз, когда, навалившись на костыли, я
тянулся за ягодой, этот мертвый почему-то беспокоил меня. Потом я забыл о
нем - и снова вспомнил с неприятным чувством, от которого даже дрожь
прошла по спине. Несколько ягод упало в траву. Я стал осторожно
опускаться, чтобы найти их, и точно игла кольнула меня прямо в сердце: это
была женщина. Теперь я шел к ней, как только мог быстрее.
Пули попала в лицо, красивые черные брови были сдвинуты с выражением
страдания.
притом довольно странные вещи. Я вспомнил, как называется та сизо-черная
Максимов Альберт
Белов Вольф
Лондон Джек
Акунин Борис
Шилова Юлия
Емилина Ника