командирам отрядов или их уполномоченным по списку новую одежду и мыло.
свою трубу в сторону, заторопился:
столовой. Остановившись в дверях, он несколько раз проиграл короткий, из
трех звуков сигнал.
эти самые... сигналы? Это ведь такой пустяк.
поставить в известность. Я должен знать#32.
же только внешность. Вы этого не думаете?
кроме того, чего они, собственно, хотят? Может быть, им жаль Куряжа?
организует молодежь.
коробочки: есть внешность, упаковка, что ли, а есть внутренность -
требуха. По вашему мнению, мы должны заниматься только требухой? Но ведь
без упаковки вся эта драгоценная требуха рассыплется.
- давайте прекратим. Нам очень трудно говорить с вами без...
меня. Я за спиной сжал кулаки, но она откуда-то из-за воротника вытащила
кустарно сделанную улыбку и не спеша надела ее на лицо, как близорукие
надевают очки.
паперть, спросил громко:
дверям:
Ходят на те двери и на те двери, а на эти не ходят, верно тебе говорю.
сзади.
шикарное крыльцо? И навес есть, если дождь... А только твердо будет. Чи не
очень твердо?
присмотрелся к каменным плитам паперти:
что-нибудь найдем.
разговоров! Антон Семенович, вы свидетель.
у него почему-то не вверх, а вперед, а нос в черных крапинках. Грязная
рубаха у него до колен, а оторванная кромка рубахи спускается еще ниже. Он
улыбается неумело и оглядывается. Гуд критически его рассматривает и
переводит глаза на Сливу. Слива такой же худой, бледный и оборванный, как
и Хлебченко, но отличается от него высоким ростом. На тонкой-претонкой шее
сидит у него торчком узкая голова, и поражают полные пумяные губы. Слива
улыбается страдальчески и посматривает на угол паперти.
такие худые... как собаки. Отряд откормить нужно, Антон Семенович! Какой
же это отряд? Разве может быть такой первый отряд? Не может! Пищи у нас
хватит? Ну а как же! Лопать умеете?
лицам Сливы и Хлебченко и говорит нежно:
начисто вымыть. Понимаете, чем нужно мыть? Водой. А куда воду наливать? В
ведро. Карпинский, быстро, на носках: получи у Митьки наше ведро и тряпку!
И веник! Умеете мыть?
тюбетейку и отводит руку далеко в сторону:
и ничего не поделаешь. На том основании, что здесь будет генеральная
уборка, я вам покажу хорошее место, там есть и скамейки. А здесь - первый
отряд.
благодарю Гуда за хорошее место и скамейки и отказываюсь.
махнул весело рукой:
собственные ноги ступают по ступеням. Мне страшно хочется, чтобы гости
скорее уехали. У той самой паперти, где работает магазин Жевелия и где уже
стоит очередь отрядных уполномоченных и группки их помощников и
носильщиков накладывают на плечи синие стопки трусиков и белые стопки
рубах, звенят ведрами, зажимают под мышками коричневые коробки с мылом,
стоит и фиат окрисполкома. Сонный, скучный шофер поглядывает на Брегель.
один, я улегся бы на травке возле соборной стены и продолжал бы
рассматривать мир и его прекрасные детали. До конца нашей операции
остается еще больше часа, тогда меня снова захватят дела. Одним словом, я
хорошо понимаю тоскливые взгляды шофера.
меня снова радостно. Это восьмой отряд, потому что впереди его я вижу
прекрасной лепки фигуру Федоренко, потому что здесь Корыто, Нечитайло,
Олег Огнев. Мои глаза с невольным недоумением упираются в совершенно новые
фигуры, противоестественно несущие на себе непривычные для меня одежды
горьковцев. Наконец я начинаю соображать: здесь все бывшие куряжане. Это и
есть то самое преображение, на организацию которого мы истратили две
недели. Свежие, вымытые лица, еще не потерявшие складок бархатные
тюбетейки на свежеостреньких головах мальчиков. И самое главное, самое
приятное: только что изготовленные веселые и доверчивые взгляды, только
что зародившаяся грация чисто одетого, освободившегося от вшей человека.
отступает в сторону и говорит, округленно располагая солидные баритонные
слова:
полагается, порядке.
сдержанно кланяется в мою сторону.
где-нибудь в записной книжке на случай каких-нибудь моих не столь удачных
действий.
непростительно хочется его расцеловать и расцеловать Федоренко и всех
остальных моих замечательных, моих прекрасных пацанов. Трудно мне
что-нибудь отмечать сейчас и в записной книжке, и в душе. В душу мою вдруг
налезло много всяких мыслей, соображений, образов, торжественных хоралов и
танцевальных ритмов. Я еле успеваю поймать что-нибудь за хвостик, как это
пойманное исчезает в толпе, и что-нибудь новое кричит, привлекая нахально
мое внимание. "Крещение и преображение, - по дороге соображаю я, - все
какие-то религиозные штуки". Но улыбающееся лицо Короткова мнгновенно
затирает и эту оригинальную схему. Да, ведь я сам настоял на зачислении
Короткова в восьмой отряд. На лету поймав мою остановку на Ко-
роткове, гениальный Федоренко обнимает его за плечи и говорит, чуть-чуть
вздрагивая зрачками серых глаз:
говорил. Хороший командир по прошествии некоторого времени.
говорить?