воинов!
поправился Ольгерд.
Полоцке. Но ты должен поддержать нас!
Ольгерд, значительно поглядев на тверского князя. О своих планах он всегда
не любил говорить заранее, и Михайло понял и оценил уступку шурина.
Обещаньям Ольгерда, даже таким вот, сквозь зубы сказанным, как ни странно,
можно было верить всегда. Литовский великий князь часто обманывал, но
никогда не лгал. В этом было его величие, утерянное Ягайлой.
Михайло с Кейстутом выпили терпкого, настоянного на лесных травах квасу.
Бирута явилась как тень, неслышно отворив потаенную дверь, так что князья
вздрогнули.
необычайно, пугающе красивая, - правда теперь, в старости, уже более
строгой, чем когда-то, почти духовною, неотмирною красотой. В руке она
держала серебряный шандал со свечою и, поскольку никто из председящих ей
не возразил, произнесла по-русски, склоняя голову так, что на лицо ее
легла тень и только неправдоподобные, сказочные глаза сверкнули в темноте,
как два драгоценных яхонта: - Я провожу князя Михаила!
прочем они договорятся завтра. Он не чувствовал, спускаясь по ступеням
вслед за княгинею, ни радости, ни облегчающей злобы, ни даже горя. Душа
застыла в нем. Ведал только одно: предложи ему Мамай вновь татарскую
помочь, он вновь отказался бы от нее. Литвины были свои, хотя и вороги.
Приведи он ордынцев, и вся Тверь, не забывшая Шевкалова разоренья, дружно
прокляла бы его.
на что Ольгерд решился бы не моргнувши глазом. Но уже не мог остановиться,
не имел сил. И вот - начинал третью безнадежную войну с Москвою, третью
литовщину.
братья остались одни.
ответил Ольгерд, присовокупив дабы избежать дальнейших вопросов: - Я тоже
пойду спать, Кейстут!
свечу, Ольгерд, укладывая поудобнее на мягких шкурах свое большое тело,
произнес вполголоса в темноту, ведая, что его не услышит никто из
смертных, даже родной брат:
великому русскому князю! Я хочу, чтобы и Тверь и все земли Московии отошли
к Литве! Я буду драться только за это, Кейстут! И пусть наши с тобою дети
доделают то, чего не сумели доделать их отцы! - Он снова вспомнил странно
темноглазого по-кошачьи ласкового тоненького мальчика, и торопливо отогнал
от себя подступившую тень сомнения. Пусть он живет и действует иначе, чем
я, но пусть совершит главное - возвысит Литву!
обманывался, как почти все любящие отцы.
Онька шел один и на одной лошади. Недашевы на сей раз отправлялись двое
(Фрол прихватил младшего братишку) на трех лошадях. Недостающих коней
загоряна надеялись добыть дорогою.
Конечно, той посадки, что у молодых у Онисима не было. Да и крепче чуял
себя на ногах, чем в седле. Однако ноги - в стременах, добытых в прошлом
походе, уже не охлюпкой сидит, как когда-то во младости босыми пятками
поддавая под брюхо коню. И справа ратная ладно проторочена к седлу. Волгу
переходили еще по льду, боялись утопить коней - лед был хрупок, весь в
промоинах и вот-вот готов двинуться ледоходом. В Твери долго плутали по
городу, пока их определили в полк дали место и порядком оголодавшие мужики
(свой запас берегли до последнего!) оказались у котла с горячею кашей.
Фрол был в броне, и его взяли в кованую рать. Братишку Недашев утянул с
собою, и Онисим остался один. Ночью в переполненной молодечной долго не
спалось, взгрустнулось чтой-то. Долго выбирался из гущи спящих тел, долго
стоял под звездами, следя легчающее небо над головою. В сорок шесть лет
мужику надобно землю пахать, а не ратиться! Его чуть было и не оставили в
городе, когда назавтра боярин стал оглядывать свое с бору, с сосенки
набранное воинство, да забедно показало Оньке - как так? Не увечный же он
какой! Подал голос, оставили в полку. Ждали потом дня четыре. Ходили к
вымолам, совались в лавки, с пустом в мошне приценялись к товарам. Ратники
играли в тавлеи, в зернь, кто спал, кто чинил сбрую или заплетал лапоть.
На четвертый день ковали коней. Вышли в поле, скакали по мокрому снегу
кучей и россыпью, и Онька боялся только одного: не запалить бы коня!
Ратникам выдали копья, кое-кому сабли. Бронями Михайло богат не был.
молодечной избе, ето не дело!), русичи встречали литовскую помочь. Там
большинство кметей были тоже русичи, из Полоцка, из Белой Руси, так что и
перемолвить между собой было мочно. Спрашивали: куда поведут? О том не
ведал никто. Литовские кмети тоже были редко кто в бронях, но на конях
сидели хорошо, видно, что обыкли этому делу. Еще назавтра, из утра,
причащались, позже поп обходил ратных с крестом. Онисим снял шапку,
неуклюже поцеловал холодный крест.
раздали по круглому, только что испеченному хлебу, по две сушеных рыбины.
Старшие проверяли справу, поочередно щупали каждое копыто: хорошо ли
кованы кони? Князь показался ввечеру, проскакал мимо полка, зорко оглядев
мужицкое ополчение. Онька, понимая дело, о своей дружбе с князем Михайлой
и не заикался на сей раз.
Оседлали коней. По улицам спящей Твери молча, сплошным потоком, шла
кованая конная рать. Редко взоржет конь, брякнет железо, и только дробный,
все покрывающий топот копыт глухо прокатывает, отдаваясь эхом в межулках.
Следом вывели ихний полк. И вот долгая верхоконная змея, заполняя всю
улицу, устремилась к воротам. Позади слышались отдаленные стоны и удары,
словно били по камню кузнечными молотами. Волга вскрывалась. По реке шел с
гулом и грохотом, обдирая берега, верховой лед.
извивающейся змеею уходили в леса, и к полудню стало понятно, что идут на
Дмитров. По наведенным через лед мостам (реку загатили хворостом, сверху
уложили двойной жердевой настил) миновали Шошу. Ночевали в поле, возле
Клина. Горели костры. Нарубив и набросав лапнику, постелив попоны, ратники
дремали у огня. Коней не расседлывали. Это была уже война, хотя и не в
виду неприятеля.
держались только наледеневшие следы полозьев, - казалась впереди полка
нетронуто-чистой, словно завороженной лесовиком. Копыта то ударяли в
твердое, то чавкали. Но назади конницы тянулись уже избитые, перемешанные
с землею и льдом лужи, и задние ратники, ступая в это крошево, морщились
от летевшей в лицо из-под кованых копыт грязи. Весенний лес полнился
настойчивым шорохом и гудом: по всем лесным дорогам шла конница.
полк завидел бревенчатый тын и башни города, там уже шел бой, летели
стрелы, вспыхивало кое-где пламя и метались среди хором разоренного посада
жители, которых ловили арканами тверские ратники. Зорить уже, почитай, и
нечего было.
въезжал в город, так и не обнаживши меча. Вослед прочим кинулся в торговые
ряды, хватал, вырывая у других, какую-то зендянь, платки, пихал себе в
торбу. Поимел доброе ужище, сапоги из крашеной кожи. В улице, куда
выбрался вскоре, опасаясь за коня, стоял плач, вой, ор; по грязи вели
боярина с завернутыми назади руками с подбитою скулой; ратники древками
копий выгоняли из домов посадских. Онька взгромоздился на коня, с трудом
выбрался из толпы плачущих и матерящихся полоняников, начал было имать
корову, что совалась, потеряв хозяина, но на корову кинулось сразу
несколько ратных, и Онька отстал, махнувши рукой. Своего боярина Онисим
нашел лишь к вечеру. Тот оглядел Оньку придирчивым взором:
пожевал губами, подумал.
Переслав!
лошадей, и он растерялся было. Но скоро крестьянская сметка взяла свое.
Отодвинув ратника, что сторожил коней (<Боярский указ, дак не замай!>),
вывел широкогрудого невысокого конька, пощупал бабки, охлопал, огладил по
морде. Конь недоверчиво нюхал Онькины руки. Онька достал краюху хлеба,
угостил коня. Накинул узду, из сваленной прямо на земи кучи достал седло
со стременами, попону. Скоро конь - свой! - шел за ним на аркане, и Онька,
разом почуяв себя значительнее, потрусил туда, куда ему было указано
прежде боярином. Там и тут подымался дым. Грабеж продолжался, но это уже
Орлов Алекс
Куликов Роман
Лукин Евгений
Володихин Дмитрий
Березин Федор
Посняков Андрей