Чтение 120–й страницы книги ~Горение~

Евецкий проверил, как натянута лайка на правой руке, и ударил - с
оттягом - прямо в губы. Во рту стало тотчас же солоно.

- Тебе кто, мерзавец, разрешил пост оставить, а? - продолжал бесстрашно
спрашивать Евецкий, снова оправляя лайку на костяшках кулака.

- Да, господи, вашродь!

Договорить не успел - ротмистр ударил еще раз, по больным, только что
расквашенным губам.

- Вашродь, не надо! - воскликнул Пилипченко. - Вон ротмистр-то, в этом
вагоне живут!

- Тебе кто разрешил покинуть пост! Ты знаешь, что за оставление поста
положен расстрел, а? Кто тебе позволил оставить пост?

Когда Евецкий замахнулся в третий раз, Пилипченко чуть повел плечом,
думая принять удар на плечо, уклониться; винтовка заскользила вниз, солдат
испугался, что бабахнет, тазик бросил, перехватил ложе, а ротмистр,
отскочив, закричал:

- Руки вверх, стрелять буду! - и заскреб ногтями по кобуре, а кобура-то
пустая, наганчик в купе остался, он его проституточке показывал, потешал
ее своим мужеством...

- Вашродь, - с трудом разлепив кровавые губы, прошепелявил Пилипченко,
- я ж перехватил, она падала, вашродь, не изволите беспокоиться.

Но, поняв испуг офицера, винтовку он на плечо не взбрасывал - и г р а л
дурня.

- Евецкий, - окликнул ротмистра из вагона Киршин, - я ждал, ждал, пока
вы его собьете... Ослабли после вчерашнего? Пусть он мне снежку принесет -
голова трещит. Иди, рыло, ротмистр тебя прощает.

Через два часа вернулся отряд, пригнали арестованных смутьянов,
Меллер-Закомельский прошелся вдоль состава, заглянул в плохо топленное
станционное помещение, показал стеком на деревянный перрон:

- Тут. Посыпать песком и опилками. И козлы чтоб небольшие были, ноги
должны свешиваться. Печку залить водой, пусть мерзнут.

Арестованных загнали в вокзал, где через десять минут, после того как
горящие угли залили водою, сразу же сделалось холодно, еще холоднее, чем
на улице.

Пилипченко поставили сторожить вместе с семеновцами Ненаховым, Колковым
и Злобиным.

Бригада есаула Третьяченки занялась сооружением козел для порки; они же
съездили в город и привезли подводу опилок, смешанных с песком.

Один из арестантов постучал белыми пальцами в стекло, попросил:

- Служивые, водички, может, дадите, а? У нашего товарища с сердцем
плохо.

- Нет у вас сердец, - ответил Ненахов, - у вас заместо сердца камни.

- Ты сам-то из каких? - спросил арестант.

- Я из царевых, - ответил Ненахов так, как учили офицеры, когда только
отправились карать Сибирь и Забайкалье, поднятые к смуте японскими
наемниками.

- А я думал, из рабочих.

- Это ты - рабочий? - спросил Ненахов презрительно. - Барич ты, неумь,
наемник ссатый!

- На, руки мои посмотри, - сказал арестант, показывая костистые, в
металлической копоти пальцы. - Такие у бар, да? Ты вспомни, какие у ваших
офицеров руки: у них, это верно, барские.

- У них они русские, - ответил Ненахов.

- А у нас какие? Американские, что ль? Иванов я, Петр Евдокимов,
крещеный, чай...

Колков, стоявший неподалеку, сказал Злобину:

- А ну, бежи за офицерами, скажи - агитируют.

- Да рази он агитировал? - спросил Пилипченко. - Он про себя говорил.

- Это они так завсегда, - ответил Колков, - сначала про себя мозги
дурят, а после-то про другое петь начинают. Бежи, Злобин, а то нам головы
не снесть.

Пришел поручик Родин.

"Чего ж бабу свою не взял? - подумал Пилипченко. - Эк можно лихо здесь
перед нею поизгиляться".

- Где агитатор? - спросил Родин. - Лицо помните?

- Да он и не уходил, вашродь, вона у окна.

- Вызови его, - сказал Родин Ненахову. - Пусть ко мне выйдет.

Ненахов поманил Иванова, тот подошел, Колков дверь распахнул, выпустил
арестанта на перрон.

- Пожалуйста, представьтесь, - попросил Родин. - Я слыхал - вы русский,
Иванов?

Так?

- Верно.

- Не слышу...

- Верно, - повторил Иванов громче.

- Не слышу, не слышу! "Ваше благородие" не слышу! Надобно отвечать
офицеру по уставу!

- Я свое отслужил, на Шипке отслужил, не где-нибудь.

- Герой, значит?

- Георгиевского кавалера имею за честное исполнение солдатского долга.

- Та-ак... Профессия у тебя какая?

- Слесарь по металлу.

- Православный?

- Да.

- Эсер? Или демократ.

- Социал-демократ.

- А дружок кто?

- Тут все мои друзья.

- Тот, у которого сердце болит.

- Человек.

- Это я понимаю, что не лось. Тоже социал-демократ?

- Беспартийный.

- А зовут как?

- Не знаю.

- Друг, а имени не знаете?

- Не знаю.

- Ну что ж, за это пятьдесят шомполов по заднице получите.

Из вокзала тонко крикнули:

- Меня зовут Людвиг Штоканьский.

- Иди сюда, Людвиг Штоканьский.

- Он не может, ваше благородие, - сказал Иванов, - побойтесь бога, у
него ж сердце останавливается, руки ледяные.

- Иди сюда, поляк! - повторил поручик.

- От зверь, а? - как-то удивленно, словно себе самому, сказал Иванов.

Поручик, словно бы не услыхав, предложил:

- Ну-ка, крещеный, скажи, чтоб Штоканьский добром пришел. Тогда тебя
отпущу на все четыре стороны.

- Иванов я, Иванов... Не Каин, а Иванов. У меня рука не подымется на
такое...

Родин снял перчатки с рук, поднял их, спросил:

- А у меня б поднялась? Какие у меня руки, православный?

- Красивые, - ответил Иванов, и Пилипченко заметил, как стал бледнеть
слесарь, синюшне, спокойно, без надрыва или испуга.

- Барские?

- Уж не рабочие.

- Ладно, слесарь Иванов. Иди домой, скажи дружкам, чтоб от бунтов
подальше были.

Иди, Иванов, иди.

- Разве без суда можно, барин? Государь конституцию ведь пожаловал,
высший закон...

"О чем это он? - не понял Пилипченко. - Чего суд поминает?"

- Иди, Иванов, - повторил Родин. - Или запорю насмерть. Иди.

- Прощайте, товарищи! Людвиг, напиши моим, как они меня убили! -
крикнул Иванов жалобным, срывающимся голосом, повернулся, сунул руки в
карманы легкой тужурки и пошел по перрону.

Родин достал наган, прицелился и выстрелил ему в спину - четыре раза
подряд, а Иванов все шел и шел, не оглядывался, будто какой святой, от
пуль заговоренный.

Упал внезапно, словно почувствовав белый испуг на лице молоденького
офицерика.

Родин спрятал наган в кобуру негнущимися, тряскими пальцами, крикнул
солдатам:

- Каждого т а к о г о стрелять при попытке к бегству.

Когда козлы были с б и т ы, началась порка. Всем давали по пятьдесят
шомполов.

Били молча, раздев предварительно догола. Кровь капала на опилки,
смешанные с песком. Тихо было: батальон карателей, выстроенный в каре,
наблюдал экзекуцию внимательно, изучающе.

Избитым в кровь людям позволили одеться лишь после того, как выпороли
мальчишечку лет пятнадцати. Тот от боли задурнел, серый стал, упал ватно.

Кое-как арестанты привели его в чувство, одели (Людвиг Штоканьский умер
на козлах - после третьего удара).

Потом пришел Меллер-Закомельский.

- Ну? - спросил он арестантов. - Мозги посвежели? Дурь выбили из вас?

Молчали арестанты.

- Сейчас, - выдержав паузу, тихо продолжил генерал, - споете "Боже,
царя храни".

Кто станет уклоняться - отправим в военно-полевой суд. Слова помните?
Или написать каждому на бумажке? - хохотнул генерал, и в глазах у него
промелькнула белая, нездоровая сумасшедшинка. - Мне доложат, как пели.
Пощады - те, кто слова позабыл, - не ждите.