Чтение 13–й страницы книги ~Вечные темы~

У меня есть один бог - кукольник. Бог-творец, бог-распорядитель судеб,
причем бог не умозрительный, а видимый и осязаемый. Возможно, что он
заботится обо мне, в конце концов, это он создал меня, но почему я должен
испытывать благодарность к нему только за это?

Разве отец, обрекающий своих детей на мучения, произвол и несвободу,
достоин почтения? Разве бог, создавший Вселенную, но породивший и рабство,
может рассчитывать только на похвалу своих подданных? Разве диктатор,
очищающий страну от неугодных ему людей, может оправдаться заботой об
остальных, угодных? Где граница между благодеянием и преступлением?

Я ничего не знаю об этом, мои знания о мире ограничены объемом
заложенной в меня памяти, чужой памяти. Поэтому и знания мои не свободны и
даже мысли в конечном счете - не мои. Именно здесь, в недостатке знаний, я
сталкиваюсь с недостатком свободы, уже не физической, а скорее
метафизической.

Насколько же должны быть счастливы люди, обладающие возможностью не
только свободно передвигаться и говорить, но и произвольно накапливать
знания, совершенствовать свое суждение о мире и умножать добро!..

...С щелчком, с резким металлическим звуком распахивается золоченая
дверца в часах, и деревянная расписная птица выскакивает оттуда на
шарнире. Она таращит подведенные лазурью глаза, открывает клюв и голосом
попугая выкрикивает: "Слава! Вели! Кому! Куколь! Нику!" И потом, словно
наслаждаясь произведенным эффектом, она выжидает минуту и выкрикивает
время, всегда точное.

Заводные медведи, грузно передвигаясь на задних лапах, отпирают медные
двери и склоняются в поклоне, пропуская в театр заждавшихся людей.
Механические руки принимают шубы и шапки, бережно развешивая их на
дюралевых ветвях гардероба. Заводные музыканты играют гавот, распахиваются
очередные двери, и зрители, в предчувствии чуда, входят в зал, украшенный
картинами, стенными часами, забавными куклами.

Там, на сцене, за ярким шелковым занавесом, угадывается иная жизнь,
иные слова; там, на сцене, - несуществующий мир, невозможные поступки,
неизъяснимые превращения; там - театр. И вот раздвигается занавес, цветы
на нем складываются пополам, сминаются, соприкасаются лепестками, часы
бьют на стенах, и этот бой искусно сливается в мелодию. Куклы, подвешенные
на веревочках, поворачивают головы по направлению к сцене и одну руку
подносят к уху, а указательным пальцем второй делят рты на две части. Они
призывают к тишине и вниманию.

Куклы на сцене, большие, почти в полметра высотой, уже начинают свою
игру. Размалеванный Арлекин играет на маленькой гитарке, Коломбина танцует
под его музыку, движения их выверены и правдоподобны. Если бы не большие
носы и широко распахнутые, почти не мигающие глаза, то кукол можно было бы
принять за лилипутов. Бродит огорченный Тарталья, пузатый Панталоне
говорит смешные слова тонким голосом. Пьеро скорбно раскачивает кисточку
колпачка, и она закрывает то один глаз, то другой. Фея Моргана появляется
из облака дыма, куклы чихают и смеются над красным носом волшебницы.

Все это смешение правдоподобия и условности, почти неограниченные
возможности кукол, то взлетающих вверх, то бросающихся собственными
головами, то вынимающими из разъятой груди сердца, радует и восхищает
зрителей.

Они радуются этому зрелищу, этому действу, маленькому миру, в котором
все возможно, в котором нет слова "нельзя". Они восхищаются талантом
кукольника, создавшего удивительных кукол, не нуждающихся в ниточках и
руках актеров.

Зрителям кажется, что куклы, если бы они и в самом деле могли думать,
как люди, были бы очень счастливы, потому что, в конце концов, они не
нуждаются ни в еде, ни в одежде, о них заботятся, их любят, они веселы и
беспечны, что приближает их к почти полной свободе. И поэтому зрители
громко хлопают в ладоши и с удовольствием вторят куклам: "Слава великому
кукольнику!"

Потом они расходятся по домам, к своим заботам и еще долго будут
вспоминать беспечальных заводных кукол, созданных руками мастера.

...Кажется, я уже близок к решению задачи. Если бы у меня было сердце,
то оно должно было забиться чаще в предчувствии возможного освобождения.
Могу ли я сойти с ума? Может ли повредиться мой несовершенный механический
мозг, об устройстве которого я ничего не знаю? По ночам, когда я лежу
лицом вверх на своей полке, я вдруг начинаю ясно понимать, что я должен
сделать, чтобы обрести самостоятельность.

Однажды, после спектакля, кукольник отнес меня на привычное место, но
то ли рука у него подвернулась, то ли он не рассчитал движения, только
пальцы его разжались, и я упал на пол. Мне и до этого приходилось
испытывать падение, но на этот раз я ударился левым боком, и тут же что-то
щелкнуло внутри, тело выгнулось, и рука, заломленная за спину, наполнила
его болью. Непроизвольно я попробовал освободить руку, и она, неожиданно
подчинившись, отошла в сторону, поднялась и легла вдоль туловища.
Кукольник схватил меня, нажал на грудь, снова щелкнула пружина, и я,
парализованный по-прежнему, был водворен на полку. Трудно описать мое
состояние в ту ночь. Хоть на секунду, но тело подчинилось мне, механизм
вышел из строя и подарил мне миг свободы.

Значит, мне необходима небольшая поломка, нужно лишь немного отодвинуть
влево пружину, и она начнет подчиняться моей воле. Мне странно и страшно
думать, что столь простой механизм был заранее предусмотрен хозяином,
словно бы он ждал от меня решающего шага. Не может быть, чтобы он вложил в
меня способность мыслить, зная, что ничем проявить ее я не смогу. Неужели
он ждет моего прихода, моих обвинений, упреков, моей мести? Или это
утонченное издевательство, рожденное больным умом? Но для чего? Он и так
вправе наслаждаться моим бессилием.

После очередного представления он кладет меня на старое место, но ближе
к краю. Случайно ли это? Я лежу почти безумный от бесполезных попыток
сдвинуться хоть бы на сантиметр. И в это время на полку вскарабкивается
большая серая крыса. Она прикрывает глаза, вытягивает морду,
принюхивается, она идет прямо ко мне. Мне страшно и сладко, я с
отвращением и радостью жду ее прикосновения. И она прикасается ко мне,
пробует на зуб мое несъедобное тело, покусывает одежду, дышит в лицо,
словно бы от меня исходит запах сыра, раздосадованная, она подталкивает
меня к краю, и я падаю...

...С мягким звоном Пьеро падает на пол, и крыса, свесив острую морду с
полки, следит за ним злыми глазами, топорщит усы, обнажает нечистые зубы,
скребет коготками дерево. Тихо в комнате. Ночь. Уличный фонарь высвечивает
потолок, и рассеянный свет обнажает то край занавески, то ножку куклы в
атласном башмачке, то стол с неоконченным париком из голубого нейлона.
Пьеро лежит неподвижно, его курносый нос не достает до пола, рука
подломлена, колпачок отлетел в сторону. Он неподвижен, он - просто кукла,
предмет, игрушка.

Но вот судорога растягивает его рот, приподнимается и снова падает на
пол нога. Белая туфелька шарит по паркету, ища опору, откидывается голова,
выгибается спина. Ему тяжело, он болен, кто-то рвется изнутри тела,
жужжит, стрекочет зубчатыми колесиками, выламывает руки, выкручивает шею,
искривляет рот, дергает веки. И Пьеро кричит.

Голос его тонок, надсаден, он кричит почти по-человечьи. Он словно
пробует свой внезапно прорезавшийся голос, поворачивая его так и этак; еще
нет слов, они только рождаются в беспорядочных негармоничных звуках, в
бульканье, хрипоте, визге, шепелявые и косноязычные, они уже готовы
обрести свободу, независимость от механического горла, вырваться на
простор, сотрясти воздух, наполнить комнату, удивить новизной, ошарашить,
сгубить, обрадовать, восхитить.

И первое слово, преодолев муки рождения, еще не слово, а просто звук,
но уже осмысленный, ясный, вылетает наружу. "Я-я-я-я!" - кричит Пьеро. И
снова, сквозь судороги языка: "Я-я-я-я!"

Он пытается встать: непослушное тело, не привыкшее к свободе,
подергивается, ноги разъезжаются, голова клонится к плечу, но он встал,
задрал кверху голову и закричал еще громче и пронзительнее: "Я-я-я! Это
я!"

Постепенно тело подчиняется усилиям, движения упорядочиваются, и Пьеро
уже более уверенно вышагивает по комнате, удивленно и радостно выговаривая
слова: тихие и громкие, звенящие и шипящие, гулкие, мягкие, короткие,
звучные, приглушенные - чудесные слова человеческого языка. Он пробует их
на вкус, на ощупь, они нравятся ему, он наслаждается ими, он счастлив.

Успокоившись, он осматривается, задирает голову, глядит на полку и
видит там своих братьев, неподвижных, лежащих на спине.

- Вставайте! - кричит он. - Посмотрите, как я умею ходить! Это так
приятно!

Куклы не отвечают. Пьеро цепляется за штору и карабкается по ней на
полку. Он обходит всех кукол, наклоняется к ним, говорит каждой слова
утешения и надежды. Он обещает им скорое избавление от рабства, надеясь,
что те слышат его...

...Я наклоняюсь к моим братьям, еще пленным, обездвиженным, я,
единственный свободный в этом маленьком мире насилия и плена. Я почти
люблю их. Я прикасаюсь к нейлоновому размалеванному лицу Коломбины, к ее
раскрытым неподвижно, слишком большим и слишком синим глазам, и говорю ей:

- Подожди немного. Я что-нибудь придумаю.

Хотя она и не отвечает мне, но я верю, что она и все мои полукуклы уже
предвкушают радость освобождения, с волнением ожидая своего часа.